Страница 3 из 23
Скрип качелей. Легкий, беззаботный. Глей, самый младший, с кудрями как спелый виноград, смеялся, взлетая к солнцу. Мегара толкала его, ее лицо, обычно озабоченное хозяйством, светилось редкой, чистой радостью. Териклос, уже мечтающий стать воином, как отец, показывал Креонту, среднему, как правильно держать деревянный меч…
Хруст. Не кости. Нет. Хруст раздавленной глиняной свистульки, которую Глей так любил. Геракл сжал кулаки так, что суставы побелели. Гул в таверне отступил, заглушенный другим звуком – пронзительным, детским визгом ужаса. Не одного. Трех. Разом. И потом… тишина. Глубокая, всепоглощающая, страшнее любого крика. Тишина, из которой доносилось только его собственное хриплое дыхание и глухие удары, которые он наносил… кому? Чему?
Он не помнил. Память была рваной тканью, прожженной яростью, которая накатила тогда, как черная волна, смывшая разум. Он помнил только проблески: искаженные страхом лица самых дорогих существ в его жизни. Помнил их глаза – широко распахнутые озера непонимания и ужаса. Помнил тупой удар во что– то мягкое, сдавленный стон Мегары… а потом красную тьму.
– Еще вина, великан? – Хриплый голос хозяина таверны, Ставроса, прорвал кошмар. Старик с лицом, как высохшая речная глина, поставил перед Гераклом новый кувшин. Его маленькие, проницательные глаза скользнули по застывшей фигуре в углу, по дрожи в могучих плечах. – Пей. Забудь. Боги дали тебе силу, а не горевать.
Геракл не ответил. Он не поднял глаз. От рождения он был не как другие. Сын бога. В детстве это вызывало зависть и страх. Потом – уважение. Он защищал слабых, побеждал разбойников, помогал возводить стены. Мегара, дочь фиванского царя, увидела в нем не чудовище, а героя. Они поженились. Родились сыновья. Казалось, боги, наконец, улыбнулись сыну Алкмены.
А потом пришел тот день. День, когда ясное солнце померкло. Когда его собственная сила обернулась орудием невыразимого зла. Он стал олицетворением того, чего боялся больше всего: монстром, уничтожающим свое гнездо.
Смех грянул у соседнего стола. Группа возчиков, грубых и веселых от выпивки, толкала плечом какого– то щуплого юнца, пытавшегося петь. Звук, живой и бесшабашный, вонзился в Геракла как нож. Он сжался, вжав голову в плечи. Ему слышался другой смех – звонкий, детский, теперь навеки умолкший. Глей… Териклос… Креонт…
Он вцепился в край стола. Дубовая доска затрещала под его пальцами, оставляя вмятины. Кто– то рядом ахнул. Шум на мгновение стих, все взгляды устремились в темный угол. Геракл чувствовал их тяжесть – любопытство, страх, отвращение. Убийца. Безумец. Осквернитель очага. Шепот, которого не было, но который стоял в воздухе плотнее дыма.
Он вскочил. Стул с грохотом опрокинулся. Таверна замерла. Возчики умолкли, юноша замер с открытым ртом. Даже Ставрос застыл у бочки. Геракл стоял, огромный и сгорбленный, как раненая гора, его дыхание было частым и прерывистым. Он не видел их. Он видел только кровь на своих руках, которой не было. Слышал только крики, которые больше не звучали нигде, кроме как в его черепе.
– Прочь, – прохрипел он, обращаясь не к людям, а к призракам, населявшим его разум. – Оставьте меня в покое!
Шум таверны, на мгновение притихший после его вспышки, снова начал набирать обороты, словно море, заливая берег после отлива. Сначала робко, потом все увереннее. Возчики у соседнего стола переглянулись, их веселье сменилось настороженностью и обидой за нарушенное веселье. Щуплый юнец, которого они дразнили, потирал ухо, испуганно косился на темный угол.
– Эй, великан! – крикнул самый рослый из возчиков, Никандр, чье лицо, обветренное дорогами, покраснело от вина и гнева. Он встал, опираясь кулаками о стол. – Ты чего стол ломаешь? Хозяину потом отвечать? Или думаешь, раз ты... – он запнулся, не решаясь произнести вслух то, что знал весь Тиринф, – ...раз ты сильный, то можешь тут буянить?
Геракл не ответил. Он стоял, спиной к залу, его широкие плечи напряжены, словно каменные глыбы. Он пытался заглушить голоса в голове, сосредоточившись на трещинах в глиняной штукатурке стены перед собой. Но смех возчиков, пусть и нервный, вновь пробивался сквозь гул, сливаясь в его сознании с призрачным смехом Глея. Каждый звук веселья был ударом по открытой ране.
– Игнорирует! – фыркнул другой возчик Антипа, поменьше ростом, но с цепкими, как у крысы, глазками. – Видал? Наш-то стол испортил, а теперь корчит из себя царя подземного! Может, ему милостыню подать? Али вина поднести, чтоб еще чего не сломал? – Он поднял свою кружку в насмешливом тосте.
Слова "милостыня" достигли Геракла. Он вспомнил свои ладони, лежавшие на столе – ладони просящего, ладони убийцы. Ярость, знакомая и чуждая, холодная и всепожирающая, начала подниматься из глубин его существа, смешиваясь с алкогольным туманом и невыносимой болью. Не против этих людей. Против себя. Против мира. Против богов, устроивших эту пытку.
– Заткнись, – пробурчал третий возчик своему другу, старый Филимон, пытаясь утихомирить товарищей. – Не лезь не в свое дело. Пей да иди.
Но Антипа, подогретый вином и желанием показаться перед товарищами, уже поднялся. Он подошел к Гераклу с развязной походкой, остановившись в двух шагах.
– Слышь, Убийца! – выкрикнул он, и в таверне снова стало тихо. Даже костяшки перестали стучать. – Хозяин жаловаться не станет, он трусливый старик. А я вот не боюсь! Заплати за стол! Или... – он толкнул Геракла в плечо, – ...или выметайся отсюда! Кому нужен детоубийца в доброй таверне?
Прикосновение было слабым, жалким. Но оно стало последней каплей. Ярость, которую Геракл так отчаянно сдерживал, прорвалась, как запруда под напором паводка. Но это была не та священная ярость, что смыла его разум в Фивах. Это было грязное, отчаянное извержение боли и ненависти к самому себе, искавшее выхода в физическом разрушении.
Геракл повернулся. Медленно. Его глаза, налитые кровью и безумием, уставились не на Антипу, а сквозь него, в какую-то ужасную пустоту. Лицо было искажено гримасой, в которой смешались нечеловеческая скорбь и животная злоба. Антипа, увидев это, мгновенно побледнел. Его бравада испарилась, сменившись первобытным страхом. Он попятился.
Но было поздно. Рука Геракла, быстрая, как удар змеи, несмотря на его размеры и опьянение, схватила Антипу за грудь. Не для удара. Просто отшвырнул. Антипа взлетел в воздух, как тряпичная кукла, и рухнул на стол возчиков с оглушительным грохотом. Дерево треснуло, кружки и кувшины полетели на пол, облив Никандра и Филимона дешевым вином и остатками баранины.
– А-а-а-а! – взревел Никандр, вскочив, весь в вине и жире. Страх перед Гераклом был велик, но оскорбление и ярость за товарища перевесили. Он схватил тяжелый деревянный табурет и с диким криком бросился на Геракла, замахиваясь им, как дубиной.
Геракл даже не уклонялся. Он встретил табурет открытой ладонью. Раздался сухой треск – дубовое сиденье разлетелось вдребезги. Осколки дерева впились в ладонь Геракла, но он даже не дрогнул. Его другая рука, все еще обращенная ладонью вверх, сжалась в кулак и двинулась вперед коротким, страшным в своей простоте ударом.
Удар пришелся Никандру в грудь. Не в лицо, не в живот – в центр грудной клетки. Звук был глухим, ужасающим – ломающихся ребер и выдыхаемого разом воздуха. Никандр не закричал. Он просто сложился пополам, глаза вылезли из орбит, рот беззвучно открылся, и он рухнул на пол, задыхаясь, хватая ртом воздух, которого не мог вдохнуть.
В таверне воцарился хаос. Крики ужаса, звон разбитой посуды, вопли женщин. Люди метались, опрокидывая скамьи, стараясь убраться подальше от центра бури. Филимон бросился к Никандру. Антипа, оглушенный, пытался выползти из-под обломков стола. Юный певец забился в угол, закрыв голову руками.