Страница 30 из 40
Поднявшись по мраморным ступеням, они оказались в просторной зале, из каменного пола которой выступали надгробные плиты с именами умерших и датами жизни.
– Усыпальницу построили достаточно поздно, в царствование Елизаветы Петровны. Род наш старинный, Старобельские – выходцы из Речи Посполитой. Но графского титула он удостоился только при Петре Великом. Вот ради упокоения этого первого графа Старосельского, Петра Васильевича, и построили этот склеп.
Леля осмотрелась: при всей мрачности постройки, она не могла не поразиться грандиозности и красоте исполнения замысла: готические колонны, стремящийся ввысь купол, роскошные мраморные статуи в альковах – все это настраивало на соответствующие месту мысли: все земное ничто, посмотри на небеса – только туда и нужно идти, туда нужно стремиться, перестань цепляться за землю, расправь крылья, освободись – и лети, вслед за этими колоннами – туда, откуда нет возврата.
Каждое надгробие украшал бюст умершего: мужчины в помпезных париках и треуголках, дамы с причудливыми прическами на головах, дети... Холодные, неживые, исполненные достоинства лики взирали на живых с немым, но хорошо читаемым высокомерием: зачем ты цепляешься за этот прах и тлен? мы познали истину и перешагнули черту, преодолели свой страх, в отличие от тебя, несчастный.
Наконец они добрались до конца первого ряда, до надгробия в правом западном углу. Здесь отец Иов остановился. Леля поравнялась с монахом и прочитала:
«Андрей Феодорович Старобельской (03.07.1719 – 29.06.1771)»
На надгробии рядом:
«Василиса Алексевна Старобельская (30.06.1745 – 29.06.1771)»
– Они умерли в один день? – ахнула Леля.
– Да, тогда у нас в краю свирепствовала чума. Вымерла вся округа. Кто не умер – те бежали, куда глаза глядят. Умерли и Старобельские. Но не это главное – смотри сюда!
Иеромонах указал на вторую надпись, сделанную много позднее и другим мастером.
«Николай Николаевич Лаишевской (07.02.1739 – 29.06.1772)»
– Почему у него другая фамилия? И день, день тот же!
– Другая фамилия – потому что он не из рода Старобельских. Это друг детства Василисы Алексеевны, первая любовь. Ее выдали замуж за, как бы вы сказали, более перспективного кавалера, старого графа, а бедный и нетитулованный Николай Лаишевский отправился служить в армию. Там, год спустя, он наконец получил письмо о ее смерти. В рапорте о происшедшем, который мне удалось разыскать в архивах, дальнейшее описано так.
Отец Иов протянул Леле старинную желтую бумагу, исписанную каллиграфическим почерком с характерными завитушками, «ятями» и «ерами».
«Достопамятный сей случай произошел дня 29-го июня 1772 года от Рождества Христова, около полуночи. Полк наш был выведен в резерв, и господа офицеры отдыхали в общей палатке, по обычаю играя в карты. Поручику Лаишевскому в игре сей положительно везло, и он выиграл половину банка, когда в палатку явился полковой фельдъегерь. Он протянул поручику конверт. Поручик посмотрел на него и тут же побледнел, быстро распечатал и стал читать. Штабс-ротмистр Венгеров, нетерпеливый человек, много проигравший, тогда, помню, спросил его: «Поручик, вы пасуете или будете продолжать? Ваш ход!» Поручик с видимой натугой оторвал взгляд от письма и, отсутствующим взором посмотрев на всех нас, тихо, но четко проговорил: «Я – пас, моя игра теперь закончена, господа». И, не забрав выигрыша, стремительно покинул палатку. Все господа-офицеры были в недоумении, и я, подпоручик Матицын, каюсь, сгорая от охватившего все мое грешное существо любопытства, первым бросился к месту, где сидел г-н Лаишевский. Там я поднял со стола конверт и из него вдруг выпала карта – не такая, какими мы обычно играли, но диковинная зело. В том, что сие случилось именно так, порукой все господа-офицеры, ибо все дивились на сию карту. Была то пиковая дама, но необычная. Работы сия карта была дивной, глаз отвесть нельзя, и так мы ею любовалися, пока не услышали выстрел. Мы выбежали из палатки, в то место уже бежали караульные, думали, турка диверсию сию учудил, но выстрелов боле не было. Наконец один караульный, Мирон Иванов, заметил, что на краю чумного рва, куда доселе бросали чумных с возов рядового чина, лежит наш поручик. Из пистоля его шел дым, а на груди, у сердца, отверстая рана. Он уже отходил. Поколику ров был чумной, никто из кумпании нашей, да и из рядовых, лезть за поручиком не решился. Да и все одно, думали мы, таких не отпевают в церкви и с почестями не хоронят. Так и похоронили его с чумными, во рву».
Прочитав бумагу, Леля вытерла слезы и проговорила:
– Но если его похоронили там, то кто же лежит в этой могиле?
– А вот для этого мы с тобой сюда и пришли. Смотри!
Отец Иов провел рукой и надгробие стало прозрачным, словно стекло. Леля направила луч фонарика в черное чрево могилы и закричала от ужаса.
Внутри, на самом дне могилы, лежала обнаженная женщина. Тело ее совершенно не разложилось: плоть у нее была как у живой, правда, кожа была иссиня бледной, по которой, словно черные, жирные пауки, расползлись отвратительные чумные бубоны. Глаз у женщины не было, вместо них – уродливые черные пустые глазницы, устремленные – о, ужас! – на поверхность зеркала, которое она мертвой хваткой держала в правой руке, в левой же она держала карту – короля червей. Рот ее был открыт и изуверски оскален, обнажив ряд хищных белых зубов. На лбу ножом вырезан паук со знаком пиковой дамы в центре брюха.
– Кто... кто... кто так посмел поступить с телом умершей? Осквернить... осквер... прах? – губы Лели не слушались, дрожали, язык словно окостенел, ноги подогнулись и она села прямо на пол.
– И это ты сейчас узнаешь, дочка, – прошептал отец Иов и прикоснулся рукой к голове Лели.
4.
Из сплошной пелены дождя к высоким арочным воротам подъехала роскошная, обитая черной кожей карета. К ней, семеня тонкими ножками, бойко подбежал маленький человечек с длинным, чем-то похожим на птичий клюв, носом. Дверь кареты приоткрылась, и он, низко поклонившись, проговорил:
– Все готово, господин. Все в наилучшем виде. Еще тепленькая.
– Благодарю, бери червонец. Если все пройдет как надо, получишь таких десять, – проскрежетал с сильным немецким акцентом старческий голос.
Золотая монета выскользнула из рук в бархатных черных перчатках, и тут же исчезла в кармане коротышки.
Он открыл ворота, и роскошный экипаж подъехал прямо к парадному входу в графскую усадьбу.
Из кареты вышли два высоких, стройных молодых человека в черных бархатных камзолах и треуголках, чьи лица были закрыты маскарадными масками. Вслед за ними карету покинул низенький полный старичок с старомодном парике с длинными буклями.
Вот они уже в роскошной спальне, где на широкой кровати под балдахином лежала, словно спящая царевна, красивая женщина в белом. Впрочем, скорее – бывшая прежде красивой, потому что и ее лицо, и шея, и грудь, и руки, покрытые изумительной, фарфорового оттенка бархатистой кожей, были изуродованы ужасными черными чумными бубонами.
– Вся прислуга, кто жив остался, все удрали, бросили господ умирать, так-то, – отвратительно хихикнул человечек с птичьим носом. – Один Гришка остался, и все ради дела-с, все ради дела-с!
Старик даже не взглянул на говорившего, не сводя пристального взгляда с умершей. Он тщательно ощупал тело, заглянул ей в глаза, проверил пульс.
– Замечательно, господа. Тело еще теплое, это то, что нам надо.
По его знаку молодые люди в масках положили тело умершей на ранее принесенные из кареты носилки и отнесли в гостиную.
Не проронив ни слова, они достали из вместительных кожаных саквояжей все необходимое. Один на паркете, в центре гостиной, начертил мелом большой правильный круг, внутри круга он расположил сеть правильных радиальных линий. Другой в центре круга углем нарисовал круг поменьше, от которого исходили восемь радиальных линий. Получалось что-то вроде полной луны, покрытой паутиной, в центре которой сидел паук.