Страница 29 из 40
Леля прижала кулачок к губкам, чтобы не закричать: надписей появлялось все больше и больше. «Любимая мама, прощай!», «Господи, лишь бы детки мои жили!», «Ухожу, но не прощаюсь» и – «НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!»
«Боже, да это не подвал, а кладбище какое-то!» – едва не закричала Леля, и отшатнулась от стены, как от прокаженного. Но и эта часть подвала была испещрена предсмертными эпитафиями. Короткие и чуть подлиннее, полные и фрагментарные – послания невидимых узников подземелья были немым свидетельством разыгравшейся здесь трагедии.
«Мама, я боюсь!», «Так хочется жить!», «Я жизнью был недоволен, но вот – моя доля», «Страшно...» и – имена, имена, имена.
«Господи, сколько их было здесь!» – прошептала Леля, читая все новые и новые послания. Но вот луч ее фонарика добрался до самого темного, удаленного угла подвала, где кирпичом на облупленной штукатурке был нарисован крест и с ужасом прочитала: «Помяни, Господи, меня во Царствии Твоем. Иером. Иов (Старобельской)».
Леля закричала и выронила из рук телефон, ноги ее ослабели, и она почувствовала, что падает в черную бездну.
Очнулась она оттого, что кто-то нежно и ласково гладит ее волосы. Она открыла глаза – и увидела доброе, светлое лицо отца Иова, ласково смотрящего на нее.
– Прости, что не нашел в себе сил сказать тебе всю правду, хотя Мария Акимовна и корила меня этим, – тихо проговорил он. – Сказал бы, может, не напугалась бы так.
– Ты... Вы... – губы не слушались Лелю, голос застревал где-то глубоко в груди.
– Да, я – дальний потомок той самой графини, в миру – Гаврила Михайлович Старобельский. Всю жизнь посвятил изучению истории нашего старинного рода, и особенно – истории той самой Графини.
Леля устало кивнула.
– Когда моя дочь, курсистка в Петербурге, села в тюрьму за покушение на губернатора, я принял постриг, и по Божьей милости принял имя «Иов». Как Иов, я потерял всех моих детей и все имение свое. А когда в 18-м году вернулась она... – голос батюшки оборвался.
– Я смогу, батюшка, я смогу... – прошептала Леля.
Он молча кивнул, и положил свою сухую, теплую, почти невесомую руку ей на глаза.
2.
И она увидела, как у покрытой щербинами кирпичной стены подвала, на каменном полу стояли люди: в грязной, оборванной одежде, со спутанными волосами, мужчины – с многодневной щетиной на щеках. Все они были разных возрастов, полов и состояний. Низенький пожилой мужчина в потасканном и порванном фраке, крупный статный высокий офицер с грудью, увешанной «георгиями», молодая женщина в старинном длинном платье, крепко прижимавшая к себе испуганную бледную девочку лет семи, старушка-монашка с блестящим крестом, какой-то крестьянин в драных лаптях... Все разные, но всех их объединяло одно: крайнее физическое измождение, чувство тоски, страха и безысходности в глазах.
У всех, кроме одного. Среди стоявших выделялся высокого роста, длинный, сутуловатый монах с бородой с проседью и выпуклыми, круглыми, светящимися каким-то детским наивным удивлением глазами. Казалось, он, как ребенок, не до конца понимал, где находится и что с ним будет. Может, он оказался здесь совсем недавно, а может, тронулся уже умом.
Раздались гулкие шаги подкованных железом ботинок, и в освещенное тусклым светом лампочки пространство вошли десять матросов: кителя перетянуты патронташами, бескозырки лихо надвинуты на затылок. Они были явно пьяны, судя по громким голосам и развязной манере поведения.
– А Старобельский что здесь делает? Кто его сюда пустил? – послышался зычный – и трезвый – голос старшего. – Митрохин, Иванов, уведите его отсюда.
Двое матросов бросились было к отцу Иову.
– Отставить, товарищ Демидов. Старобельского оставить со всеми.
Здоровенный как бык, усатый блондин в матросской бескозырке с огромным маузером в руке повернулся и недоуменно посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос.
– Но это же ваш...
– Повторяю, отставить, товарищ Демидов, – повторил голос, женский, но какой-то хриплый, надтреснутый, грубый. – Отец у нас – Интернационал, мать – Революция. Зарубите это на своем длинном любопытном носу.
Из тени в круг света вышла высокая, не старая еще женщина, вся в черной коже, с черным лакированным наганом в руке. Оливковые глаза ее холодным, мертвенным светом пронзили каждого стоящего, не задержавшись лишь на отце Иове, крылья ее тонкого аристократического носа кровожадно раздувались, тонкие нити губ плотно сомкнуты.
– Знаете ли вы, зачем вас здесь собрали?
И, не дожидаясь ответа, женщина продолжила:
– Гидра контрреволюции подняла свои мерзкие головы, и одна из них покусилась на вождя мирового пролетариата, товарища Ульянова-Ленина. В ответ на это злодеяние партия и правительство постановили объявить Красный террор: за каждого убитого нашего мы убьем десяток, а то и сотню – ваших. Усекли? Товарищ Демидов, кончайте их скорее, и без сантиментов!
Женщина бросила выразительный взгляд на матроса, и тот не выдержал его.
– Отделение – га-товсь! – зычно прокричал тот. Матросы достали наганы и взяли прицел.
Стоявшие у стены люди смотрели под ноги и подавленно молчали: замученные голодом и страхом, большинство уже перешло ту незримую серую границу, которая отделяет жизнь от смерти. Только один из стоявших, старый монах, ласково гладивший мягкие локоны девочки и что-то шептавший на ухо ее матери, вдруг поднял голову и сделал шаг вперед.
– Дочка, но ведь мы договорились! Я – вместо этой девочки. Она же невинное дитя: отпусти ее, она ни в чем не виновата!
– А разве кто-то говорит здесь о вине? – усмехнулась женщина в кожанке. По ее бледным губам покойницы зазмеилась жестокая усмешка. – В чем виноват этот жирный боров, которого утащили прямо с похорон? В чем виновата эта монахиня, которой дорога в дурдом? В чем виновата мать девчонки, помиравшая в своей халупе от голода?
– Но тогда зачем все это? – недоуменно поднял брови старец.
– Ты этого никогда не поймешь, старый дурак, – и выстрелила в упор.
Монах свалился на пол, как подкошенный.
Треск выстрелов заглушил крики несчастных жертв, едкий пороховой дым заставил плакать их палачей, но вскоре пальба стихла, лишь отдельные еле слышные жалобные стоны нарушали воцарившуюся тишину.
Пьяные матросы ужаснулись от содеянного и подавленно молчали, как и их вожак, но ничто не смутило чернобровую фурию в коже. Она подошла к телу монаха и посмотрела ему прямо в глаза. Он был еще жив и что-то судорожно пытался сказать, но вместо слов изо рта выходили только кровавые пузыри.
Женщина присела на корточки и приложила свое ухо ко рту умирающего. И тогда ей наконец удалось разобрать последний вопрос умирающего:
– За... чем?
– Иди и спроси у Графини сам, – прошипела она.
А затем резко поднялась, и сделала два выстрела в голову. Пули попали точно в цель: вместо глаз на лице монаха остались зиять лишь черные провалы, словно на черепе «Веселого Роджера». Женщина вынула из внутреннего кармана черной кожанки карту – туз червей – и бросила ее на труп.
Леля очнулась вся в слезах и долго не могла прийти в себя. Отец Иов заключил ее в свои объятия и ласково гладил по спине.
– Тише, тише, тише, дочка. Это все уже в прошлом, а все они – тут он обвел взглядом подвал – давно на небесах, и славят Бога.
– Но почему остались здесь вы? – сквозь пелену слез Леля не могла разглядеть лицо отца Иова.
– А ответ на этот вопрос ты получишь в другом месте.
С этими словами отец Иов встал и помог подняться Леле.
– Тебе понадобится много сил, чтобы вместить в себя все это.
3.
Леля покорно шла за Иовом, как овечка за своим пастухом. Они покинули подвал и вышли из дома с противоположной стороны. За садом, далеко, в самой западной части поместья, Леля увидела массивный склеп и полуразрушенную часовню рядом. Как ни странно, в отличие от последней, усыпальница рода Старобельских никак не пострадала от времени: если не считать лишившегося лица и крыльев каменного ангела у входа.