Страница 24 из 40
Из страстного оцепенения его вывел вежливый кашель Гришки.
– Ваше сиятельство, ужин подан.
– Теперь вы готовы проследовать за своей богиней?
– Куда угодно, моя Афродита, – задыхаясь от трепета прошептал Лаишевский.
– Я это запомню, мой голубок, я это – запомню.
По черному небосводу глаз графини словно пробежала молния, а по ее алым полным губкам зазмеилась ироническая усмешка. И, взяв за руку гостя, она повела его в гостиную.
4.
В роскошной гостиной, у самого огромного камина, стоял накрытый на двоих стол. Графиня села напротив огня, Лаишевского посадили спиной к нему. Он посмотрел на графиню и поразился, как чудесно отразилось пылающее пламя в бездонных глубинах ее черных очей. Он не мог оторвать взгляда от них, и пламя, горевшее в них, словно передалось ему, снедая его сердце, доводя до безумного исступления страсти.
Лаишевский не помнил, что говорила графиня, что он отвечал сам, но, судя по ее довольному лицу, он говорил именно то, чего она и хотела услышать.
Когда ужин был закончен, и Гришка унес приборы, освободив стол для вина и десерта, графиня звонко хлопнула в ладоши и сказала:
– Думаю, нам очень не хватает сейчас музыки. Гришка, принеси мне гитару, а гостю набей трубку хорошим табаком.
Лаишевский переместился на диван – трубка была длинной, в пол его роста, а графиня присела у его ног на маленькую софу с бархатной обивкой. Проведя тонкими пальчиками по струнам, она запела своим дивным, сочным сопрано.
То ли вино оказалось чересчур крепким, то ли табак, но пение графини показалось Лаишевскому очень странным. Никогда раньше она не пела так!
Язык был совершенно не знаком ему: он состоял почти из одних шипящих и гортанных звуков, но при этом был удивительно мелодичен и завораживающ. В клубу табачного дыма облик графини становилось все труднее и труднее различить, да и сама гостиная, утонув в нем, казалась какой-то призрачно нереальной, она словно сама превращалась в дым.
– Что это за песня? – еле вымолвил Лаишевский, но и сам не услышал своего голоса, ибо и он растворялся в дымном чаду.
Между тем по окраинам дымовой завесы он различил какое-то смутное движение. Та тьма, которую он ощутил только переступив порог усадьбы, теперь словно собиралась в одно место, где-то под потолком, и вот уже можно было различить три фигуры, трех странных существ, что, подобно исполинским паукам, поползли прямо по потолку, вверх ногами, к графине.
Должно быть охватившая Лаишевского дремота на какое-то время завладела им и он заснул, потому что когда он открыл глаза, то увидел, что лежит не на диване, а сидит за огромным, в пол горницы игральным столом, покрытым зеленым сукном, напротив сидит графиня с веером, каждое перо которого, венчавшееся страусиным пухом, изображало какую-то карту: сначала, слева направо, шли черви, потом трефы, затем бубны, а после пики: валет, дама, король, туз. А по левую и по правую руку графини сидели двое молодых людей в черных сюртуках, треуголках и в черных масках, какие носят на маскарадах.
Лаишевский удивленно поднял брови, но не мог вымолвить ни слова, ибо его взгляд приковал к себе странный предмет: посередине игрального стола стоял черный шар, внутри которого то и дело вспыхивали фиолетово сиреневые молнии и шевелилась, словно живая, тьма.
Он поднял глаза на графиню: та торжествующе улыбалась.
– Мы можем приступать, ваше сиятельство, все готово, – проскрежетал скрипучий стариковский голос, показавшийся Лаишевскому смутно знакомым.
– Еще не время, мой дорогой Карл Фридрихович, еще не время... – графиня пронзила Лаишевского огненным взглядом и отложила в сторону веер.
Лаишевский едва не вскрикнул: она была полностью обнажена. Молодые люди в масках, сидевшие по бокам, ласкали ее полные, как налитые соком спелые виноградные гроздья груди своими спрятанными за бархатом перчаток руками, покрывали поцелуями фарфорово белые плечи и шею, и там, до чего они касались, оставались черные подпалины, от кожи шел дым, и Лаишевский отчетливо ощутил запах жареного мяса.
Поручик вскочил – точнее, сделал попытку встать, но чья-то нечеловечески сильная рука буквально вдавила его в кресло.
– Ну как, свет мой Николай Николаич, не желаешь ли присоединиться к нам? Ведь ты так давно мечтал об этом! Признайся? А-ха-ха! – и в ее металлическом бездушном смехе он не чувствовал ни радости, ни злорадства: так могла смеяться только механическая кукла.
Впрочем, эта мысль не задержалась в его голове. Лаишевский чувствовал неодолимую страсть, охватившую все его существо. И чем сильнее вспыхивала в нем страсть, тем ярче блистали молнии внутри черного шара, тем гуще становилась тьма, которой становилось так много, что она, не помещаясь внутри, начала выходить за пределы шара. Словно нити тончайшей паутины, она окутывала поручика, проникала в мозг, в сердце, в легкие, и вот уже глаза не подчиняются ему, не в силах оторваться от объекта желаний. Молодые люди отступили, затем надели на голову графини странную корону с двумя длинными изогнутыми рогами, концы которых сходились к прикрепленной карте. Лаишевский присмотрелся, и увидел, что это карта пиковой дамы, но очень странная: черноокая брюнетка с черным стилетом в руке смотрела на зеркало, в котором отражалась смерть с косой, на нижней части карты рисунок повторялся с точностью до наоборот: смерть с косой смотрела в зеркало, в которой отражалась прекрасная брюнетка с черным стилетом.
Между тем молодые люди в масках подняли роскошное резное кресло черного полированного дерева и водрузили графиню, словно живую игральную карту, на зеленое сукно стола и – тьма из шара с силой потянула Лаишевского к нему, словно паучья нить – жертву, к самому центру паутины, к плотоядной паучихе, чтобы присоединиться к древнему как мир ритуалу.
5.
Один молодой человек в маске исчез во тьме и вскоре появился с зеркалом в изящно инкрустированной серебряной оправе, которое графиня взяла в левую руку, второй передал ей стилет с длинным черным лезвием вороненой стали – точь-в-точь такой же, какой Лаишевский видел на карте пиковой дамы. С короной на голове, странными предметами в руках, она напоминала королеву – но очень странного, какого-то безумного мира.
Молодые люди встали по обе стороны стола: они держали в руках по зажженной черной свече. Откуда-то мрачно заиграл траурный орган в дуэте с флейтой, и светопреставление началось.
Молодые люди, в такт мрачной музыке, стали скандировать: lux ex tenebrae, lux ex tenebrae, lux ex tenebrae. При этих словах фиолетово лиловые искры внутри черного шара светились все ярче и ярче, все больше вытесняя обитавшую в глубине его черного чрева тьму. Черное облако сгущалось между Лаишевским и графиней, опутывая их обоих прочными, липкими, вполне осязаемыми нитями. Постепенно тьма стала принимать более отчетливые формы, и Лаишевский с ужасом увидел, что внутри странной короны на голове графини она приняла форму чудовищного паука, чьи мерзкие мохнатые когтистые лапы впились в череп и глаза карточной королевы. На шее она приняла форму длинной толстой жирной змеи, чья голова хищно шипела, качаясь между обнаженными грудями.
Но самое ужасное происходило в зеркалах: обычные с виду зеркала вдруг перестали отражать окружающий мир, их заполнила кромешная тьма, словно отражающую поверхность кто-то покрасил черной краской.
Внезапно изменилась мелодия, которую играли невидимые музыканты. Вместо траурной, замогильной, она стала быстрой, ритмичной, агрессивной, словно целое полчище валькирий устремилось на кровавый пир побоища. К органу и флейте добавились литавры, барабаны и трубы.
Под стать им молодые люди стали скандировать уже другие слова, в которых Лаишевский смог разобрать только: ex imaginem ad exeplar. С этого момента тьма в зеркалах стала приобретать формы лица – ужасного лица.