Страница 15 из 40
– К тебе одна посетительница просится. Жена что ли? Невеста? Сестра?
Тут вдруг у Терентьева просветлело в голове, стало легче дышать, сердце учащенно забилось и – он вспомнил все!
Повернувшись к «крокодилу Гене», он выкрикнул:
– Леля?!
– Ага, вижу теперь тебе лучше, отошел, отошел. А, ну-ка, вертайся сюда, назад, пара вопросов есть. Ответишь на все хорошо – позволю свидание.
Пришлось вернуться и сесть.
– Итак, ну-с, мы, значит, с вами, Терентьев Владимир Игоревич?
– Да.
– 1984 года рождения?
– Да.
– Безработный уже два года, в прошлом преподаватель в университете. По какому предмету?
– По философии.
– По философии? О, как! Бывают у нас и такие пациенты. Ничего не поделаешь – профессиональная болезнь, можно сказать, – опять по весь рот улыбнулся «крокодил». – Почему не работал?
– Не смог.
– Почему?
Молчание.
– Ну, как посмотри-ка сюда, посмотри-ка.
Михаил Иванович указал на кончик своего носа, потом аккуратно взял обеими руками голову Терентьева и стал мягко массировать череп.
– Не отводи глаз, не отводи, успокойся.
От мягких прикосновений и одновременно цепких, инквизиторских глаз «крокодила» Терентьев снова впал в оцепенение.
– А теперь. Обо всем. По. Порядку.
Терентьев почувствовал, что какой-то темный блок, стоявший где-то в глубине его головы, растаял, и он заговорил, а точнее затараторил, выплевывая слова словно из пулемета.
– Бояться я стал людей, понимаете? Захожу к людям, а вижу чудовищные морды, глаза темные, языки. Не все, но много таких. И чем больше людей, тем больше таких... монстролюдов. Не мог я, понимаете, не мог я проводить занятия!
– Понимаю, понимаю, как же не понять? Все, все, дорогой ты мой, понимаю. А когда один находился, появлялись такие?
– Нет, когда один, нет. Я, знаете, когда один, имею обычай в зеркала смотреть: они меня успокаивают, я вижу там разные картины такие – леса, поля, горы, в общем, звуки доносятся, как из телевизора, и мне спокойно становится. Понимаете?
– Отчего же не понять, милейший мой Владимир Игоревич?! Еще как понимаю! Значит, расслабляют вас зеркала, снимают напряжение, таскать. Все понятно! Но позволь, а жил ты на что? Извини, конечно, за такой нескромный вопрос.
– Друг... Друг завещал мне наследство. На него и жил.
– Друг? Хороший у вас друг, молодец!
– Это все, доктор?
– Михаил Иванович, Михаил Иванович, я для тебя. Нет у нас докторов, только друзья, понимаешь? Друзья, – и опять улыбка «крокодила» на все лицо. – Последний вопрос. Точнее, два. Родные есть?
– Нет, никого уже не осталось.
– Понимаю. Ну и железно последний. Санитар сказал, что тебя увезли после острого приступа паники из дома Бессонова Андрея Ильича. Там никого плохого не видел?
– Странно, но нет. Потому туда всегда и приходил.
– Вот как? – удивленно поднял брови Михаил Иванович. – Ну, хорошо, хорошо, на первый раз, на первый разочек и достаточно будет. Ну что ж! – хлопнул он ладонями по ногам. – Договор, как говорится, дороже денег. Идите к своей Леле, можете посидеть в столовой, если в игровой шумно будет.
6.
Несмотря на пронизывающий, по-змеиному гипнотический взгляд Михаила Ивановича Терентьеву удалось если не соврать, то утаить одно важное «но». Он не сказал о том, почему на самом деле он приходил к Бессоновым. Да, действительно, за все время посещения этого дома, он не испытывал приступов навязчивых видений. Но приходил он не из-за этого. Приходил он из-за Лели.
Играл с гостями Бессонова он всегда молча, за что и заслужил свое прозвище. Но также молча он смотрел на Лелю, так за все время не сделав ни одной попытки приблизиться к ней, поговорить или просто даже формально познакомиться.
Первый раз он посетил Бессоновых – привел его Автономов – недели через две после гибели Николаенко, после самого сильного за всю жизнь приступа «страхований», как их про себя называл Терентьев. Это случилось сразу после увольнения его из университета. В самый тяжелый день.
Еще с утра почувствовал, что это день будет особенным. Он проснулся со страшной головной болью, сильнейшей депрессией. Мысли в голове еле шевелились, полураздавленные тяжелым непроницаемым свинцовым туманом, к сердцу словно присосался жирный черный паук, вытягивая из него все соки. Страшно было выходить из комнаты, страшно выходить в открытое пространство, ужас пробирал от одной мысли о том, что кто-то мог подойти, заговорить и еще хуже – прикоснуться.
Как всегда усилием воли Терентьев заставил себя собраться и приехать на занятия. Зайдя в аудиторию, он постарался не смотреть на собравшихся, сосредоточившись на своих бумагах. И это поначалу, как всегда, помогло. Пока со стороны аудитории не раздался отвратительный смешок. Терентьев проигнорировал его, но к нему прибавился еще один, еще и еще. Терентьеву стало трудно говорить, мысли, словно обезумевшие крысы в клетке, прыгали в голове, со всего разбегу ударяясь о черепную коробку, отчего голова безумно заболела. И тогда он не выдержал и посмотрел: и волосы его встали дыбом от ужаса.
Все парты были заняты какими-то отвратительными черными силуэтами, без лиц, без ртов, с черными крыльями и хвостами. И все они злобно и мерзостно смеялись над ним. Голоса их напоминали чем-то карканье ворон, но лишь очень отдаленно. Звуки эти невозможно передать словами, но от их отвратительного скрежета волосы Терентьева встали дыбом, а кожа по всему телу стала «гусиной».
Не произнеся ни слова, он выбежал из аудитории и больше в университете не появлялся.
По какому-то случайному совпадению в этот же день Автономов позвал его к Бессонову: «мол, собирает Андрюха старых друзей, играть в карты». Терентьев сначала хотел было отказаться, но что-то теплое, невесомое коснулось тогда его сердца и губ, и он вместо «нет» неожиданно для самого себя сказал «да». А потом...
Войдя в гостиную, он сразу же увидел ЕЕ. Здороваясь с гостями, он видел лишь тени людей, темные силуэты, безликие, как манекены, но среди них, словно в массе темных окон ночного дома он увидел одно ярко освещенное окно. Его поразило именно это: от ее лица исходил какой-то невидимый и непередаваемый словами свет и покой, который делал его невыразимо прекрасным.
Глядя на лицо Лели, Терентьев не видел ни чересчур крупного, с горбинкой, неуклюжего носа, ни слишком угловатых, слишком заостренных черт лица, ни сутуловатой фигуры, ни бесцветных, теряющихся на фоне лица глаз, ни тонких, невыразительных ниточек губ.
Нет, он видел перед собой Ангела, сошедшего с небес, фею из своих детских грез.
Ее голос, тихий, нежный, успокаивающий, похожий на уютное журчание лесного ручейка, ее по-детски чистый и одновременно по-матерински нежный взгляд, ее вечно мечтательная, не от мира сего улыбка, всегда умиротворенное и спокойное выражение лица... Нет, передать все очарование этого дивного существа Терентьев не мог и не смог бы, ведь он, как-никак, философ, а не поэт.
Но одно он мог сказать точно: при взгляде на Лелю, «луч света в темном царстве», как он тут же окрестил ее, ему стало значительно легче. Темные душные страхи ушли, словно зловонный дым, который унес прочь теплый и свежий ветерок, воспоминание об ужасах пережитого испарилось, и тогда он каждой клеточкой своего тела, каждый нервным окончанием своего мозга, каждым волокном своего сердца понял, что отныне станет ее тенью и будет ходить за ней до тех пор, пока будут ходить его ноги.
И он ходил. Каждую пятницу. Каждую игру.
7.
А потому нет на свете таких слов, нет таких красок, которыми можно было передать ликование Терентьева, когда он услышал о посетительнице. Еще не зная, кто она, он сразу же почувствовал, что это именно ОНА. И именно мысль о НЕЙ окончательно пробудила его от мертвенного оцепенения. А когда он увидел, как ОНА идет по коридору, словно Эвридика, спускающаяся в темные недра Аида, навстречу своему Орфею, сердце, казалось, готово было вырваться у него из груди, сломав ребра, словно прутья тесной клетки.