Встречный бой

Лишь в плоской низине, у подошвы угорья с первыми траншеями в обороне немца, развороченными и распаханными взрывами снарядов и мин, я заметил сначала Мишку с автоматом на спине и коробочкой буссоли через плечо, Женьку Овсянникова, паренька со статью и шеей Ивана Пятых, с автоматом и треногой буссоли через плечо, потом уже Кожаного — с РПД на плече, сум–кой с дисками через плечо… темная от пота на спине гимнастёрка, упрямо выгибая девчоночью шею, Кожаный карабкался на угорье. Впереди Мишки и Женьки тем нс менее. Только тут я и узнал, почему сразу отдал пулемет и сумку с дисками Кожаному, а не Мишке, не Женьке.

Отдавал по памяти. Той, какую будущий академик называл в своих «ремарках» подсознательной. Человек, стало быть, хочет сделать что–то. Думает про то, как лучше сделать. Видит в воображении, как будет делать. Делает. В воображении. Но уже точно, как наяву. Тысячу раз видит — делает. Через тысячу раз для него становится привычным то, что он «делает». Привычкой. А потом приходит случай, когда наяву надо проделать то, что он давно хотел сделать. И тут человек может сделать то, что и как он хотел сделать, без сознания. Подсознательно. Само по себе как бы. Механически.

1 ам, в/лесу, южнее Тернополя, где наша батарея доукомплектовывалась, я тысячу раз проделал в воображении то, что теперь само по себе сделалось, без сознания: на минутку дал РПД и сумку с дисками Кожаному. На одну только минутку. Подержать. Не в службу, а в дружбу. А отстал не меньше, чем на двадцать минут. По задумке: пускай понесет. Пускай на себе попробует, как легко под этим железным козлом и сумкой с его железными харчами. По десять минут, но двадцать будет таскать так, а не взять «на минутку» неудобно, по полчаса будет таскать и таскать, так до тех пор, пока ему самому не осточертеет быть пулеметчиком во взводе управления минометной батареи танковой армии, — отберет, лопнет терпение, у меня РПД, передаст его кому–либо из рядовых новичков во взводе.

— Ефрейтор Горемыкин, бегом! Болтаетесь где–тэ в боевой обстановке!..

49

Высокие, с крутыми и глубокими перепадами холмы где только что был немец. На затравеиелой целине косогоров и на подинах теснин между холмами следы от гусениц и протекторов немецких танков и автомобилей, земля в частых язвах воронок — мелких от мин и сред–них снарядов, глубоких от тяжелых снарядов и стокилограммовых «андрюш», кратеры от авиабомб, — поверх немецких следов на земле вывороченные глыбы и комья чернозема с глиной, быстро подсыхающее под ещё горячим солнцем крошево. А поверх всего этого, между во–ронками и кратерами, следы от гусениц наших «тридцатьчетверок», ИСов и самоходок, только что прошедших на подмогу нашей пехоте.

Справа, fra укосе холма, высокие и близко одна от другой сосны лесной рощи; траншеи и щели между деревьями, в них немецкая пехота. Были. Прямыми попаданиями снарядов и мин окопы разворочены и полузасыпаны; деревья сбиты по колено, по пояс или без головы, — все, что было над землей, рухнуло наземь, лежало как ни попади на бывших окопах. Редкие, уцелевшие сосны–без сучьев, иссечены осколками, как кто–то ошкуривал их заживо и, не доделав дела, убежал. Глубоко вспаханная взрывами земля, чертолом из брёвен и веток на иен — все опалено огнем, черное. Из земли, из чертолома то тут, то там выглядывают в пороховой гари, оголенные и разодранные, то ли в кованых сапогах ноги; руки с обвисающими рукавами, кожей и мясом, кости видны: смотрит бумажными глазами оторванная от туловища голоза, припавшая ухом и спутанными волосами к оборванному корневищу над воронкой, — все, что осталось от только что живших немцев из глубин и окраин далёкой Германии, присыпало сверху пылью, чешуей коры, игольной веточкой, щепой; клочья серо–зеленых мундиров, пробитые осколками каски, гофрированные противогазы, винтовки без кинжальных штыков. В глуби рощи… в бывшей лесной роще что–то горит то ли дотлевает–по косогору ползет голубенький на послеполуденном солнис дымок струйками, растворяется в остатках травы, в теплом воздухе; воняет кишками и пороховым дымом, паленым мясом и стареющей кровью. Мертво.

За сорок семь десятин русской пашни влипнуть в такое — «Гот мит унс»?..

Кто не видел, как бабушка бросает в стакан пахучую ягодку, заливает её кипятком из самовара — пьет чай! А кто видел, сколько бабушка бросает в стакан сахару? Я не видел, чтоб моя бабушка клала в чай сахар, песком то ли кусками. Кусочек–только колотого сахара, и

только вприкуску. Может, оттого она и бабушка. Дожила до бабушки. И сейчас живёт бабушкой. Моя бабушка.

Хуторок в один двор, то ли полевой стан колхозной бригады, или лесничество на опушке густого питомника, а за ним молодой лес па крутосклонах'глубокого и мокрого оврага. Фруктовый сад сразу за саманной хатой, разрушенной до фундамента из полевого шпата, с далеко разбросанными вокруг камнями и из фундамента. Чудом уцелевшие до половины, обезлнетевшие начисто три вишни; кричат, какие повыше, какие пониже, обожженные пни, оставшиеся ог яблонь, слив, абрикосовых яере–вьев.

У опрокинутой набок, в бывшем саду, полевой кухни с оторванным колесом, вывалившимся в сторону чугунным котлом — немцы. Где кто и какой как — будто на привале после форсированного марша и общей команды «два часа отдыха», — разлеглись, слозно в глубоком тылу, отдыхают. Ии мин, ни снарядов, ни чужих самолетов для них. Один лег, видно по всему, где стоял. Тяжелый снаряд упал между ним к кухней — кухню перевернуло через голову, его взрывной волной и осколками разорвало по животу почти пополам и бросило спиной в снесенное по нижний сук дерево: ноги, выскочившие из сапог, пятками соединились с опаленным затылком, уже за деревом соединились. Так и лежит. Спит. У другого голова под котлом и спина залита супом. Во сне доедает. Третий у края воронки, руки протянуты к щели для укрытия, в руках издырявленный котелок. В укрытии хотел доесть суп. Уснул с устали, не добравшись до заветного места…

Бесстрашный народ — мертвяки!

А в питомнике, у опушки, стояла батарея. Средний калибр — 105 миллиметров. Вскопанная круглыми и глубокими ямами воронок, вывернутая в горбатые отвалы земля; из земли торчком станина с сошником и угол бро–нещита. в другую сторону ствол с головкой амортизатора; дальше ещё что–то, что осталось от пушек, и те же руки, ноги, спины, головы — все черное от огня и земли, — свалка после поработавшего на огневых батареи вулкана с дсвятнбаллышм землетрясением, если условно.

Неужто только за сорок семь десятин русской пашни

с руками бесплатных рабов на пей? — «Гот мит унс!» — или ещё что–то?!

Высокие холмы с крутыми перепадами… Ручей из оврага. Не широкий. Л гнилой. И мосток уцелел. Берега — болотины. Насыпной подъезд к мостку и такой же съезд с него разрушены бомбами. У танкистов, самоходчиков времени в обрез, понятно, чтоб тащиться в лес, пилить деревья, таскать с 8 до 16, с 16 до 24 бревна для ремонта. Пехотинцы, для себя же, помогли нм, видно, чтоб поскорее.

Не меньше батальона немецких автоматчиков. А их из тактического резерва бросили, видно, чтоб они стали на пути нашей пехоты, то ли из каких–то укрытий близко к передовой хотели увести подальше в тыл, чтоб их не перемолотило артподготовкой, а они потом там, в тактической глубине своей обороны станут на пути нашей пехоты. Наши ИЛы поймали этих автоматчиков, в пути, у мостка. С воздуха разбомбили и расстреляли батальон — распотрошили яростно. — весь остался там, где его прихватили. Сотни трупов. Танки и самоходки прошли с твердого на мосток, с мостка на твердое перешли, — ушли…

Завмаг, наша соседка, Фенька. Приехал ревизор к ней — недостача; прибежала к бабушке:

— Повешусь.

— Плетешь не свой плетень, слушать не хочу, — отмахнулась бабушка.