Встречный бой

— К чему это ты? — выставив медвежий лоб, спросил Шрам, когда штурмовики пролетели, унесли за собой яростный гул своих моторов.

Кожаный посмотрел на пего. И ответил почему–то не сразу: — -Так, — опять стал смотреть в стереотрубу.

Шрам ткнул себе пальцем в висок и покрутил.

Щеголнхин, между прочим, ни за что не сделал бы так. если б он и при всей батарее шмякнулся на дно ячейки, сжался и оцепенел, ожидая взрыва, а Кожаный остался бы на ногах. Что тут такого–испугаться такого? — будто в окопы наших ИП каждый день с неба падают опаленные дочерна руки летчиков. Случай, какой нс каждому встретится и за годы, безвылазные с фронтового ' передка. Глупый, как сто пудов дыма, случай — трагический. В каком, может, и моя вина. Если так бывает на свете, что даже памятной — чужой завистью можно так сглазить удачу. Судьбу.

Хотя и Кожаный — тоже хорош. К чему, и впрямь, рассказ про трех самоубийц из глубин Германии с их курятиной на русской мечи? Чем его привязать к руке, упавшей в ход сообщения?

С неистовой ярью проносились эскадрильи тяжело гружённых ИЛов.

48

Короткие пальцы Шрама выловили из портсигара папиросу, с натренированной ловкостью перевернули мундштуком вниз — папироса заплясала на никелированной крышке, стершейся на углах до меди, оставляя на ней махорочное крошево, пыль. Курил Шрам вроде бы и не торопясь, вкусно, а как бы машинально, выпуская изо рта и из ноздрей густые струн белого, клубящегося дыма, тут же растворяющегося в прогретом солнцем воздухе, исчезая. Взглянул все же. решившись, на большие кировские часы с браслетом, только что оттертые от копоти:

— Ладно, Роберт, давай — догоняй… Не лезь только вперёд пехоты, понял?

И правильно сделал, что сказал так Кожаному. И самому потом придется сидеть между нашей пехотой и немецкой — первому встречать автоматчиков и танки, попрется немец сдуру в контратаку.

— И сразу кого–нибудь навстречу связистам, чтоб показал, куда нитку тянуть, понял? — Манжет гимнастёрки зацепился за часы. Шрам незаметно отвернул его, опустил.

Кожаный проследил, все заметил. И так посмотрел на него, в глаза, как пальцем у виска покрутил. Не

только.

Ещё про что–то сказал тем же взглядом — со значением большим, чем должок Шраму с его пальцем у виска. Лишь после этого:

— Автондилов, Горемыкин, Овсянников, за мной! — как на батарейных учениях выкарабкался из обжитого окопа МП, голову вниз, не взглянув больше ни разу на Шрама, почесал «Вперёд, на запад!» — все камни, комья земли между окопами и воронками на носках кир–зачей.

Отмахали от НП метров двадцать, не больше, я оглянулся. Шрам уже стоял па бруствере окопа. Генка Маложен, шустрый, постоянно допытывающийся до чего–нибудь паренек, подавал ему из средней ячейки снятую с треноги стереотрубу; связисты выбрасывали из своих ниш телефонные аппараты, кабельные пустые катушки, шинели, котелки.

Что–то меня заставило оглянуться ещё раз. Шрам шел вдоль хода сообщения; спешил к огневикам — чтоб самому встретить батарею на колесах и провести вперёд. Генка уже укладывал в ящик с заплечными ремнями стереотрубу, тренога и все наши шинели лежали на бруствере. Связисты начали сматывать связь, бегом, чтоб, не дан бот, не отстать от Шрама.

Я вспомнил.

За вишнёвым садком, возле НП, хата. От нее остались лишь полуразрушенные и обгорелые дочерна саманные стены; печь полуразваленная, без трубы. Сгорела хата. Стены и печь разрушило взрывами немецких снарядов. Во дворе, против пепелища, погреб. Капитальный. Перекрытие–как в генеральском блиндаже. Точно на случай войны и строился. В нем хозяин жил; никуда не уходил, хотя немец и стрелял по пепелищу снарядами и минами каждый день. Репером, видно, что–то на усадьбе немцу служило. И то. Со стороны передовой — усадьба на краю села.

Хитрый дед. В империалистическую воевал, хвастался всем, кто к нему заглядывал, и в гражданскую воевал, — никому не говорил только, на чьей стороне. «При гарматах був», — точка. Когда наш фронт стал за селом, из села все жители ушли подальше в тыл, дед стаскал из всего села камни, уложил тремя рядами на погреб. Добавком земли сверху. Таскал и таскал камни, бросал и поверх земли. Не кирпичи, черепицу, а только валуны.

Маленький, сухонький, седой и наполовину лысый, головка в плечи вросла, ссутулился, а спозаранку и весь день копошится, копошится на усадьбе, ночыо кто в его владения шаг сделает, уже где–то покашливает.

Солдатские кирзачн, офицерские галифе, хотя и поношенные, поверх гражданской рубашки гражданский пиджак и полевая офицерская фуражка на оттопырен–ных ушах. Почти фронтовик. Один глаз хитро и постоянно прищурен.

Попадет снаряд то ли мина в погреб — хлам, земля, камни во все стороны, — основное дерево–земляное перекрытие погреба не тронуто. Только что кончился артобстрел, дед из погреба и тут же за восстановительные работы. Соберет вокруг до одного — все камни; уложит на место, где лежали, подсыплет земли…

Не ушел от переднего края фронта, ждал, когда передний край фронта от него уйдет. Дед даже вишни на оставшихся деревьях стерег от солдат, чтоб не рвали…

Я догнал Кожаного, а того уже и не помнил, когда Успел перехватить РПД с плеча под руку, стянуть с плеч сумку с дисками — в другую руку.

— Товарищ гвардии лейтенант, подержите минуту, я мгновенно.

То лцв мыслях Кожаный был далеко в эту минуту, то ли нс ждал такой просьбы вообще и растерялся, — взял РПД, сумку. Тем самым разрешил и отстать, на минуту.

Когда я отбегал, перехватил взгляд Мишки. Его удивило то, что я сделал, да только и тут я ещё не знал, зачем РПД и сумку отдал не Мишке, не Женьке Овсянникову, а Кожаному? — побежал.

Дед, конечно, уже нс в погребе, давно на погребе — как на сторожевой вышке; немецких–то снарядов и мин тут теперь нет и нс будет, — смотрел, однако, не в ту сторону, куда турнули немца, на на тылы нашего бывшего переднего края. Щурясь на одни глаз, как кот, разглядывал блиндажи… строительный материал для восстановления всего своего хозяйства, понятно. высматривал, но брать без разрешения не решался.

Я налетел на него:

— Дед. Мгновенно! Приказ командования: нужны колышек, фанерка, два гвоздя. А командование тебе пять блиндажей на выбор!

Дед соскользнул со своей крепости, как по наледи. Как и на чем в погреб гремел по ступенькам, как выкарабкивался? — а в следующее мгновение уже стоял на порожке, вымощенном жжёным кирпичом.

заслоняя собой вход; один глаз прищурен, нетерпеливо

ждал…

Я тут же камнем приколотил фанерку к колышку, достал из кармана самописку и показал деду, как она открывается, готовится для дела. Не жалея чернил, приготовленных уже на пайковой водке, писал крупно, как для истории.

— Что такое война, дедушка, знаешь?

— Хаты нима, — он кивнул на свое пепелище и покашлял.

— Бегом!

Дед мгновенно закрыл двери погреба, подвесил амбарный замок и, покашливая, постанывая, затопал кир–зачами по горячен и сухой, но мягкой земле, догоняя. Возле окопа нашего НП настиг меня. Я показал ему фанерку на колышке: — Под твою ответственность, дед! Окоп нс засыпать — беречь для потомков; знак хранить на нем вечно. — Я воткнул колышек с фанеркой в бруствер перед средней ячейкой окопа, где стояла стереотруба.

«Тут был НП минометной батареи капитана Щеголихина 14. 07. 44 г.»

— Твоя фамилия, дед? Сразу и по батюшке…

Он сказал, я записал.

— От имени командования. За то, что будешь следить за сохранностью этого знака, из резерва фронта… — Я махнул рукой, как при царе Горохе сеяли рожь. — Любые десять блиндажей для твоей хаты — выбирай. Гут же начинай перетаскивать доски и бревна на усадьбу, пока кто–нибудь нс перехватил. Но помни: хранить вечно! — Я постучал пальцем по фанерке и колышку и побежал.