Страница 57 из 57
— Эй, солдат! Живых немцев не видел?
А подошел поближе и остановился, как вкопанный по щиколотки; отвалилась и у него челюсть, глаза сделались, как пятаки, — смотрел и нс верил тому, что видит.
Мишка тут же взялся его востггызать. поотстав.
И опять. Зеленые кусты над песчаным ярком у ручья, корневища куста седлом и, как плети, свисают в
ярок. В седле немец, ноги свисают; откинулся плечами в куст, раскинул в стороны прямые руки с гипсовыми пальцами; ленточка из черного, красного с белой окоем–кои продета в петлю для пуговицы на френче; голова запрокинута гнпсозым лицом к небу, — как в обмороке то ли задыхаясь сидит; рядом автомат. За каким чертом его занесло туда и как он застрял там? А под ним… под ярком, на крутинке оползающего песка, другой немец свернувшийся жгутом, как без костей, стеариновыми глазами смотрит снизу — считает клепки, отшлифованные черноземом и песком, на каблуках и подошвах сапог вознёсшегося над ним соотечественника. Завидует ему его сапогам? — носить не сносить… и как далеко в них можно уйти!..
По одному, компаниями немцы, немцы и немцы — бежали откуда–то и куда–то, зачем–то, садились и падали, пуская красные корни в чужую землю, навечно прирастая к ней, — так не хочется им уходить. Кто им помешал жить у себя дома, как люди живут, на родине? Все то же — помереть, да только бы не’работать, а если удача выпадет, так стать господином? Лежат. Сидят. Вокруг хлам из амуниции, металлолом от вооружения, что всегда остается в немецкой обороне после артпод–готовки сообща с авиационным сопровождением, когда оборону уже пройдет наша пехота, за ней, догоняя, уйдут танки и самоходки. А в небе солнце середины лета.
И от всего этого такое состояние, будто то, что тут произошло и происходит не тут, а где–то далеко в запредельях понимания, там. где жизнь измеряется нс минутами, годами, а какими–то другими — подавляющими объемностью измерениями. Вечность наяву. Произошла вселенская катастрофа. Лишь смерть осталась после нее. Будет жить тут. Вечно. Как закаменев. И я тут уже как бы не в нашем, привычном, измерении, а в том, какое живёт после катастрофы — поражает объемностью измерении времени. И вообще — не я тут, а кто–то другой вместо меня… потом он мне расскажет про то, что видел тут, а я представлю себе его рассказ так, как тут, и моему представлению никто не поверит, что так бывает на свете. И я уже смотрю на все, что вижу, глазами человека, какой когда–то потом будет представлять себе из чужих слов все это и сам не будет верить своему
представлению, что где–то так было. То, чего нет, когда рассказывают про героев, про героизм. Кровавая, обожженная грязь, какая остается от людей, и смерть позади смерти, за смертью — трупная вонь первого тленья… .
И все вместе с тем просто. Как курятина на русской печи… если не знают даже того, как тут сварить ссое, чтоб не сдохнуть от голода, а прутся сюда. Зачем. загодя зная, что головой в катастрофу! — где даже перед мертвым солдатом пройти боязно, может стрельнуть, как
заживо целился. .
Жадность–то на чужое — всегда вернётся домой… как у Феньки. А бабушка будет пить чай с пахучей ягодкой и кусочком сахара вприкуску.
Я догнал Кожаного. Как все же связать руку летчика с кировскими часами и слово гвардии лейтенанта про троих иемиев–самоубийц, какие без хозяйки не смогли сварить ворованную курятину на русской печи? Кожаный как затылком следил за мной, остановился.
— Нс подходите ко мне с РПД и сумкой! — и отошел подальше, чтоб можно было смотреть на меня из–под лба.
Ладно. Как связать все же?..
— Вам, ефрейтор, с вашей… вашими… Болтаете в боевой обстановке, когда вас не спрашивают!.. — и поперхнулся на слове.
' Я оглянулся, куда он посмотрел. Мишка воспитывал на ходу Женьку Овсянникова и слышал лишь себя, Женька слушал Мишку, а слышал лишь то, что видел по сторонам, разглядывая глазами в пягак, забывая промаргивать… Понятно. Кожаному не захотелось, чтоб его окрик услышал Женька, чтоб не подрывать мой авторитет перед рядовым разведчиком…
Спина мокрая от воротника до штанов, — носками кирзачей загребая песок, Кожаный торопко уходил, с пробежками, туда, где все чаще и все громче стреляли пулеметы и танковые пушки, рвались снаряды, куда перекочевывали минометные и артиллерийские батареи, артиллерийские и минометные НП, летели на бреющем эскадрильи И Лов.
Словно бы что–то меня в грудь толкнуло, — я оста–новился… Мишка и Женька тоже уже стояли, смотрели в наш тыл… Какой–то офицер, прихрамывая, поддерживая одну руку на ремне, догонял нас… хромовые сапоги, шерстяные бриджи, гимнастёрка, перехваченная туго по талии широким ремнем с медной пряжкой, фуражка с черным лакированным козырьком; на груди, в боковых лучах солнца, взблескивали ордена и медали… «Ты у России один, Стась. Я у России один, Стась…» — сдавило горло, тесно сделалось глазам, — прихрамывая на обе ноги, а стремительно… нас догонял наш комбат капитан Щеголихи»…
Мы наступали на Львов.