Встречный бой

— Так полторы тысячи!

— Отдан.

— А где взять?

— Распродайся.

— Жалко–то как, бабуля: наживала, наживала…

Ночью Фенька подалась на железную дорогу. Месяц–чистый золотник на подоле синего неба; на черной земле огни стрелок, светофоры горят. Поезд загремел в проруби ночи, вырос из тьмы паровоз, большой, грудастый, буфера впереди — все железное; три глаза, свет лучами от них — весь вперёд, — страшно. Фенька” отступила от величины, железной тяжести и грохота с ярким светом в ночи. Летит второй ночной поезд на станцию… Стрелочник заметил Феньку на путях, пуж–нул вон и как подальше от железной дороги, милицией пристращал. Поутру она опять к бабушке;

— Ой, бабуленька!.. — рассказала, как была на железной дороге и как там страшно.

— Будет дурить, девка. Полторы тыщи чужие — отдай.

Фенька убежала к подруге:

— Повешусь.

— Что ты, Фенюшка!.. — и ну полоскать белье, как полоскала.

Оглянулась — нет Феньки. Побежала к ней. Дверь подперта изнутри, на окнах занавески. Из–под заназески виден стол — придвинут к двери; на нем табурет.

— Ка–рау–у-ул, Фенька повесилась!..

Высадили окно. Фенька лежала на полу, без памяти; на шее обрывки кушачка и проволоки. Оборвалась с костыля в матице. Забрали Феньку в больницу. Выздоровела. Вернулась домой, опять к бабушке:

— Ой, бабуля, ис жить мне.

— Ну тя под буки, Феня. Постращала людей чуток и будет; никто за тебя свои деньги не понесет. А хотела бы повеситься, зависла бы, милая, давно. Дуришь, девка.

— Так. честное слозо, оборвалась — кушачок от платья и проволока нс удержали. Хотела!..

— Повесилась бы и па кровати, на дзерной лямке, захотелось бы.

— А как? Па кроваги–то как?

— Да так…

У дедушки книжка была с гражданской, где–то подобрал, бабушка, подвыпьет маленько, любила читать се, картинки разглядывала — ахала, охала: до чего люди не додумаются! А никому не давала посмотреть, почитать. Специальная какая–то книжка: для прокуроров и милицейских следователей, как говорила бабушка, нс для всех. А тут достала се из захоройки, показала Феньке картинку, одну. Той мало:

— А еше как?

— Гляди… — бабушке не жалко, раз стала показывать.

— Ну, теперь я знаю, бабуля.

— Ну тя, девка. Нс твои полторы тыщи, так и верни. Распродайся и верни, жизнь дороже.

Посидели, погуторили. Бабушка за ведёрко:

— Поиду–ко, милая, водицы принесу, попьем чаю, — потопала на улицу, к водоразборной колонке.

Вернулась с водой, дверь на крючке. Бабушка всполошилась …Вломились в избу… Фенька повесилась на кровати, как нарисовано и записано в книжке.

Бабушка смотрела на мертвую Феньку, верила и не верила:

— Гляди ты… никак и вправду грезилось ей? А чужое–то. За чужое? Кому свое–то оставила?..

Самоубийцы из далёких глубин и окраин Германии — воры! — проще умереть, чем расстаться с взятым обманом и силой.

Чуток подальше и теперь с левой руки — рощица. Почти что не тронута взрывами и огнем. Пашен пехоте тут, видно, пришлось пройти с боем. Перед тем как подоспели на подмогу ей «тридцатьчетверки», ИСы и самоходки, понятно. Между деревьями грудью в траву, на боку, лицом к небу с раскинутыми руками и ногами — убитые, убитые и убитые; немцы и наши.

Младший сержант, наш: хотел, должно быть, подняться, а так и застыл, как на старте. Видно: до последних сил боролся с притягивающей его к земле смертью, обвисла голова, но в плечах, в спине так и осталась потуга подняться на ноги и бежать.

Солдат лежит, изготовившись для стрельбы; винтовка на ладони и приклад у плеча, правая рука сжимает шейку приклада и палец на спусковом крючке. Голова в крови, а пилотка осталась на голове, лишь съехала набок, — пуля попала выше звездочки; обмяк, уронив голову, лежит… собирается стрельнуть. Рискованно было и теперь обходить его с той стороны, в какую он нацелился…

А под кустом ефрейтор с одним оторванным погоном. Лежит на животе, а и в том, как лежит, видно, как он упорно полз к дереву. Одна нога носком упирается в землю и вытянута, дальше нельзя, другая подогнута коленкой до подсумков на ремне, загребает землю; рука, пропускающая землю под собой, другая вытянута на всю длину, между пальцами оборвавшаяся у самого дерева трава, между корневищами, — так он тянулся к дереву… и как все еше тянется. Отгороженный от ефрейтора деревом, сжавшийся, как собака на снегу, немец; руки и автомат прижаты к животу. Наверно, в живот получил

сапогом уже от кого–то другого и скорчился. Или сразу пуля в живот?..

То тут, то там блестела под солнцем по–рыбьи хватающая воздух медь стреляных гильз в траве. Изломанные ложа винтовок. Разорванные гранатами, убитые пулями, прикладами, зарезанные ножами в рукопашных поединках приросли к земле, к деревьям немцы. Много немцев.

В траве разбросаны пилотки, автоматы, и трава забрызгана кровыо.

Тихо тут.

Давай, Стась, давай. РИД на плече, сумка с дисками через плечо, противотанковая граната и две лимонки. Давай. Смотри почаще под ноги. Ты ведь уже из тех солдат, какие обязательно переступают подозрительный бугорок, выбоинку или обходят их там, где только что был немей; на твоих глазах уже не одного солдатика подняло на таких, с первого взгляда безобидных бугорках и выбоинках. Мины. Женьке Овсянникову ещё можно так — напрямкн, не меняя шага; он еше не видел… во все глаза смотрит, оглядывается, проморгнуть забивает. По нетоптаннон после немца земле с Женькой еше и ря–дом–то идти …хочется подальше.

— А минное поле было тут, а? Почаще под ноги поглядывал бы, Женя.

— Танки уже прошли, чего бояться?

— Я и говорю: двумя нитками поля не закроешь. Вон–на где колея наших танков.

— Брось пугать, ефрейтор. Мы давно на фронте, а не в тылу: здесь каждый своими глазами видит. Я на свой глаз в обиде никогда не был.

Новенький разведчик, со статью и шеей Ивана Пятых. Интересный паренек. Не менее чем и симпатичный. А ещё не солдат. Солдат–то становится солдатом, когда уж и за ручку поздоровкался со смертью, если не успел и в обнимку побывать с ней, остался жив и уверился, что и среди десятков смертей рядом не обязательно тут и его смерть, — где–то далеко внутри, под пупком, втайне и от самого себя пусть, а уже зародилась и живёт надежда: выжить можно — должно выжить! — чтоб было и потом кому воевать за Россию Советскую А гут…

«Давно па фронте!» — услышал и передразнил

Женьку–разведчика Мишка, отставая от Кожаного, поджидая нас. — Какой он тебе ефрейтор?

— Уже сержант? — Женя в счастливой придури и

рот до ушей; играет — первые испуги прячет; а встречный бой ещё впереди… , , _ , ~

— «Товарищ ефрейтор», а не «ефрейтор»! «1и»! да два месяца в батарее не выучил — переэкзаменовка нужна?

— Так то в тылу, товарищ старшина…

— А тут вдвойне! Два дня на передке — фронтовик нашелся… Сказано — смотри под ноги — и смотри! Спасибо скажи.

— Есть, товарищ старшина.

— Вот и смотри.

— Извините, товарищ ефрейтор.

— Поладили.

Кожаный будто не слышит, а по мокрой спине видно: доволен. «Дождалась сучка перемены, — как любила говорить бабушка, — сама лежит, а кутята тявкают». В хорошем понимании присказки, понятно, без обиды для Кожаного. Младших учить–то перво–наперво старшинам и сержантам, а нс лейтенантам. Гвардии лейтенанту. Ну, и… ефрейторам, понятно; на то они и ефрейторы’ в армии — как «дядьки» раньше были у матросов, при парс, наставники молодых, старички. ^

А под последней сосенкой, отбежавшей от подружек в роще, сидел на земле солдат, наш. Одна нога вытянута, другая чуток подогнута, винтозка на коленях; без пилотки и нет черепа. Болванкой из танковой пушки, что ли. задело по голове?.. Розоватая внутри пиала, а в ней лужица, у солдата закрыты глаза, челюсть отвисла. Со стороны глядючи, нельзя было подумать, что он мертзый, так спокойно сидел, привалившись спиной к сосенке. Притомился человек и присел, прикорнул. Женька окликнул его издали: