Встречный бой

— Не тебе, а Горемыкину!

— Я его подобрал на дороге, без документов, привез в батарею, значит — мне. Так и в рапорте напишу — уйду из вверенной тебе батареи… чтоб не чувствовать себя свиньей перед солдатами, которые вольны, независимо от твоего и моего желаний, составлять свое суждение о своих офицерах: могут они доверить нам свою солдатскую честь или ист? А нам с ними завтра в бой, лейтенант Шрам, не просто службу служить. А наступательные бои без веры командира в солдата, солдата в командира… Нет здесь Щеголихнна, Шрам!..

— Красиво, Роберт, у тебя получается, как на сцене. Только и за то, что ты подобрал Горемыкина без документов и привез в расположение, завтра же придется отвечать не только тебе, но и мне.

— Я уже отвечаю.

— А я не хочу и потом!..

Они разругались. Кожаный ушел из землянки.

45

— С ним можно воевать, Стась.

— С кем?

— С гвардии Кожаным. Мужик справедливый.

Мишка правду сказал. У меня уже вся кровь поднялась выше горла — от морной сонливости, наехавшей на меня с зарёй, ничего не осталось. Я слез с нар, натянул хирзачи; Мишка обувался рядом, догоняя:

— Куда?

— Не надо, Миша, поспи.

— Обиделся?

— А ты на моем месте?

— Я понятливый, Стась.

— Один я пойду.

— Тогда… Как это так?!

— Я вернусь, Миша. Слово чести. И проститься надо будет, загляну, обязательно.

— Так ты без моего руководства ещё на какую–нибудь неприятность нарвешься!

— Погоди чуток, прошу!

Кожаный сидел на той же скамейке, из жёрдочек, курил.

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии лейтенант?

Он вздрогнул; волосы были уже белые, как сметана, щеки бледные от бессонной ночи, — синими–пресиними глазами — злым взглядом он стрелял мне прямо в переносицу, я чувствовал. По сторонам его, из–за спины и над головой высоко — уже зеленый лист густых кустов с алыми маковками.

— Я знаю, про что вы только что хотели спросить откровенно и чтоб я откровенно ответил, а вы не спросили; спасибо за доверие. Можно вас попросить, товарищ гвардии лейтенант?

— Ну. — И пе покраснел.

— Можно призвать и поставить тут откровение? — Я показал рукой на середину вытоптанного в траве пятачка между нами. — На минуту, не больше, можно?

— Ну.

— Я рядовой комсомолец, вы рядовой комсомолец — мы тем нс менее в армии. Стало быть, я как есть ефрей–тор. так и есть, вы гвардии лейтенант. Разговор по душам, однако.

Он кивнул.

— Можно вас попросить?

— Ну.

— Станьте сюда, где я стою, я сяду там, где вы сидите.

Мы поменялись местами.

— Я спрошу вас, можно?

— Ну.

— Кому вы говорили: мы сейчас сами несем передний край всей нашей, отвоеванной у немецко–фашистских оккупантов земли, «кто струсил, разрешаю: ползком в тыл. Не бегом, не короткими перебежками, а ползком. Гадом. Как н положено трусам»? Вы знали, кому говорили такое?

— Откровенно, как вы говорите… нет.

— СпаПсибо за доверие. Как вы думали… там же, перед хутором, когда мы первый раз залегли, хутора ещё не видели… когда я с пулеметом и сумкой полез к пупку, на каком потом был «Офсайд»… почему тогда не отобрали у меня РПД и сумку с дисками?

— Я отвечу… Я вдруг почувствовал, что вы одни — впереди вас, справа и слева пустота. Неизвестность. Эта пустота в любое время может заполниться… немецкими автоматчиками, огнем из пулемета рядом, разрывами снарядов мин, наезжающим на вас бронетранспортёром, даже танком. Мы выдвинулись на фланг — открытый, нс разведанный. Все может быть. А вы ползли, не оглядываясь. И я вдруг понял, что вы не чувствуете себя одиноким: у вас за спиной товарищи, связь с огневыми батареи… там ваш комбат–капитан Щеголихнн. Мне сделалось одиноко. Никакого у меня контакта с вами, Станислав. И с Корюшкиным. С Пятых. Я не знал вас. Всех. Не доверял… Какие–то вы все странные… Нс мог довериться. Псовый по существу бой с вами. Такой. А приказ комбата: умри, но выполни. Понимаете? Вы ушли вперёд. Один. Мы остались возле связи с комбатом… Понимаете?

Откровенно. Откровение и для меня. Подобное тогда, может, и я чувствовал… в памяти не осталось. Автоматически, стало быть, срабатывало: я не один… Однако.

Тут я согласно кивнул Кожаному. Закивал — без слова, чтоб не перебивать слово.

— Наблюдая за вами, как вы уползаете в неизвестность, я почему–то вспомнил. В ту ночь, когда вы под Радомышлем строили для меня вашу дурацкую землянку с церковным оборудованием внутри, всю ночь, нс смыкая глаз, мы разговаривали с капитаном Щеголихиным в его землянке, на огневых. Он рассказывал мне зачем–то, как у него складывалась дружба с замполитом командира нашего минбата. Они не сразу сдружились, когда капитан Доронин только что пришел в минбат. Я вспомнил почему–то об этом. Рассказ капитана Щеголихина вспоминал. Возможно потому, что этот рассказ помогал мне чувствовать себя увереннее с вами, надеяться… Понимаете?

Интересно. Хотя я и знал, что Щеголихин в дружбе с Дорониным, а тут что–то… как было в Мишкиных кроссвордах.

— А там, товарищ гвардии лейтенант, уже на «Офсайде»?

— И там, Станислав, я думал о том же, попутно — хотел разобраться: наш комбат и замполит — где и на чем формировалась их дружба?.. Только сначала, когда меня оглушило и я оказался беспомощным… нс могу объяснить, почему именно в такой, самый безнадёжный момент… я почему–то подумал вдруг поверил, что вы с Корюшкнны. м не оставите меня… где каждое следующее мгновение меня могли добить. Я, разумеется, не знал, что Вася Корюшкин смертельно ранен.

— Интересно.

— Но я, Станислав, только сейчас начинаю понимать, что произошло там… и в общем… все вообще, понимаете? Благодаря вашим вопросам сейчас, я уже… что–то уже понял. Понимаете?

— Я у вас для другого спрашивал, товарищ гвардии лейтенант, однако… понимаете?

— Ничего, ничего. — Кожаный посмотрел на меня открыто, как Щеголихин умел смотреть, подбородком показал на середину пятачка между нами: давай, мол, ворота открыты — дуй дальше.

— Видели, как «тридцатьчетверка» летит — бьёт огнем, гусеницами и грудью рушит?

— Ну. — Он следил за моими словами и за мной, стараясь понять.

— Так это общее слово «тридцатьчетверка», если разговаривать про танкистов в ней, или о ней, с танкистами в ней.

— Я понимаю. Танкисты в «тридцатьчетверке»?..

— Как сказал бы Мишка: точно. Извините, старшина Автоидилов, а не Мишка.

— Ну.

— «Твое решение, Стась? Мгновенно!» — помните?

— Ну.

— «Дезертир!» — помните?

Кожаный качнул головой.

— После занятий тогда он отпустил всех с НП, меня оставил — дотемна и в темноте учил меня готовить данные для стрельбы, как пристреливаться по цели, переходить на поражение цели всей батареей. «Ты у России один, Стась. Я у России один, Стась. Нас у России двое. Стась. Россия у нас одна, Стась. За Россию надо воевать без резервов для себя, Стась. За Россию Советскую». Дразнил он меня тогда так, я понимаю. Потом ещё три раза тренировал тому ж — индивидуально. Дразнилка та же: «Ты у России одни, Стась. Я у России один, Стась…» — как гвоздь в голову, а через сто раз — уже и по самую шляпку, заподлицо. Из чего, стало быть, само собой 'вытекает, как и я… начинаю понимать: дразнилка с умыслом. Чтоб сю достать до донышка. Как гвоздь в голове. И не дразнилка вовсе, как все его шуточки, а — чтоб пронять на всю жизнь…

— Я понял, Станислав. То есть, я и вас понимаю…

— Так знаете, зачем я про танкистов в «тридцатьчетверке»?

— Ну?

— На Чертовом поле, на «Офсайде» не ефрейтор Горемыкин воевал, сам по себе, а Щеголихин в ефрейторе Горемыкине. Понимаете?