Встречный бой

Что–то не то и не так получилось у меня с ним. У него, точнее. Не разговаривал никогда со мной так. Заговорил. Как? — ниточка нс даётся никак, мне. Что–то переменилось у него ко мне со вчерашнего. Черти подбили меня копытом под пятки вылезти из землянки раньше времени, видно. А может, и бабушка? — «не туда тебе твои родители подвесили язык, Станислав; без перерыва на курево болтается как… Э-эх, чего там, подрастешь, сам узнаешь». А я между прочим уже и тогда знал, куда мне мои родители подвесили язык… «не туда».

— Сядьте, ефрейтор, — кивнул Кожаный на место рядом с собой, на скамеечке.

Я сел туда, куда он показал. Смирно сел, ладони положил па колени. Сразу надо было сесть, самому. Спросить разрешение и сесть. Маленький начальник, каким оы справедливым он ни был, а все равно не любит, когда большой подчиненный стоит рядом с ним, близко; голову надо задирать, чтобы в глаза посмотреть, и рот раскрывать, — уже вроде бы и не начальник, если не сверху, а снизу смотрит, как пацан. И повннить такого начальника, когда он сам отдаляется или отпихивает подчиненного от себя как подальше, никак нельзя: не сам себе. выбирал рост, хотя и начальник. Стал на чайник как сказала бы бабушка. Руководитель! Внизу воз те подчиненного руками водить?! Тут… Кожаный ко всему ещё и сидит. Наоборот, если бы — я сидел… У

— Вы комсомолец, Станислав?

— Мариинский РК ВЛКСМ. Билет члена ВЛКСМ вручал мне сам первый секретарь райкома–двадцать девятого октября одна тысяча девятьсот тридцать девятою года; день двадцать первой годовщины Ленинского комсомола.

— Я знаю.

Стаж, стало быть, четыре года, семь месяцев и сегодня — четыре дня… после обеда будет.

— Я умею считать, Станислав.

— Задолженности по членским взносам никогда не было, за весь прошлый месяц уплачено.

— Я не спрашивал, Станислав, я напомнил. Хочется чтоб подошла к нам и стала здесь, — показал Кожаный РУКОЙ на вытоптанный в траве пятачок против скамейки, — искренность.

— Хотите поговорить со мной откровенно… как стараются разговаривать с рядовыми комсомольцами в райкоме — по душам?

— Я не работник райкома, не заместитель начальника политотдела по комсомолу, а такой же, как и вы, рядовой комсомолец.

— Стало быть, как комсомолец с комсомольцем?

— Да.

— Не как гвардии лейтенант с ефрейтором, а откровенно — по душам?

— Да, Станислав.

— Я с охотой, Роберт.

Кожаный замер.

— Может, ещё и раньше, — с самого начала нам надо было так, Роберт.

Сидел камнем, ресничкой не мог шевельнуть.

— Может, мне и РПД с запасными дисками не пришлось бы таскать одному из всего взвода, после того как я его у вас добровольно забрал, Роберт. На один–два дня взял… под свою ответственность. Думал, что вы его скоро вернёте лейтенанту Шраму на огневые. Потом думал, что мы во взводе по очереди — будем носиться с ним, рядовые и сержанты. А вы… Роберт, почему вы видели, а ни разу не захотели увидеть, что эта железянка с брезентовой сумкой у меня, как козел на плечах? А я не пехота. Я разведчик в минометной батарее танковой бригады: мне мотаться надо — «Мгновенно! И полная взаимозаменяемость…» Через вашу голову — к капитану Щеголи–хину мне было бежать: прикажите гвардии лейтенанту, чтоб он выпустил меня из–под железного козла с железными дисками, пока они меня не заездили окончательно. Вот она, — показал и я рукой на пятачок, вытоптанный н траве перед скамейкой, — стоит перед нами… откровенность. Разговор по душам, Роберт.

Кожаный все ещё каменел. Только… а как он думал? Раз разговор «как комсомолец с комсомольцем» и я для него сразу Станислав, а не ефрейтор Горемыкин, стало быть, и он для меня просто Роберт, а не гвардии лейтенант. Минуту, две–три, а Роберт. Как и положено в комсомоле между товарищами.

Кожаный осторожно выпрямился, сел прямо. А все равно: если мне держать взгляд строго горизонтально и зыркнуть в его сторону, пилотка останется у него на

голове–не задену се взглядом. И Кожаный — как почувствовал мое сравнение, — набрал полную грудь воздуха, хукнул, как камень с плеч наземь… встал и ото-'шел от скамейки, остановился на дальнем краю вытоптанного пятачка, против меня. Откровение на пятачке теперь было не перед нами, а точно между нами, как и положено в разговоре по душам. Кожаный смотрел па меня, прямо, сунув большие пальцы обеих рук за офицерский ремень, — смотрел теперь чуток свысока на меня.

— И все–таки мы не в Анжеро—Судженске — не в Мариинском РК ВЛКСМ. В армии мы, Станислав.

— Ну.

И тут: набрал полную грудь воздуха, шумно выдохнул, освобождаясь от какой–то тяжести; пропустил мимо себя «ну», не вернул мне, хотя тут я и без значения нукнул, а по привычке с детства, от какой никак не мог избавиться, как ни старался, потому что в армии из–за нее, этой привычки, у меня сразу же сплошные неприятности: каждому хотелось, чтоб я разговаривал, как он сам разговаривает… на украинско–русском, на белорусско–русском то ли на грузинско–русском или на самом московском — чистейшем, как считается, русском языке, — то и дело подсмеивались надо мной или делали замечания, зависимо от звания и должности, положения в армии.

— Нс только комсомольцам, но и коммунистам не рекомендуется, разговаривая со старшими но званию, называть их по имени, Станислав…

— Потому что армия остается армией и подобное обращение со старшими может привести к панибратству. закончил я за Кожаного. — До похлопывания по плечу старших по званию и по занимаемой должности доведёт, так?

— Ну…

— Гак какой же тогда разговор «как комсомолец с комсомольцем», откровенный, по душам, если я, разговаривая с вами, на мгновение не имею права забывать, что вы гвардии лейтенант, командир взвода, а я всего лишь ефрейтор, рядовой разведчик — знай сверчок свой шесток?

И опять: вздох на всю грудь, выдох — почти что с кряком.

— Хорошо. Если вы считаете, что искренности не может быть здесь… — Кожаный показал пальчиком на середину пятачка.

— Между нами. — Я приставил ладонь большим пальцем к переносице, провел ребром ладони от переносицы в сторону Кожаного. — В створе — точно между нами, товарищ гвардии лейтенант. Откровение тут, — и тоже показал пальцем на середину пятачка.

— Хорошо. Я задам вам один вопрос, Станислав. — Он суетно достал из кармана офицерских галифе папиросы, быстро прикурил, затянулся, как взрослый, на всю грудь, перетерпел кашель, лишь после этого замер. Вдруг. Сверху, пристально, уже синеющим взглядом уставился на меня. — Я хотел вам задать один вопрос. Но если вы действительно такая… такой… даже в таком положении, в каком оказались, можете вести себя так… Мне без вашего ответа все ясно. Вы уже ответили на мой вопрос — своим поведением… и со всей искренностью, на какую способны.

Я не стал ждать, когда он мне скомандует «встать», сам встал и вытянулся по стойке «смирно»; забыл каблуками щелкнуть.

— Болтаетесь по лагерю, когда все спят. Идите, ефрейтор, в землянку! — И минуты не разрешил мне постоять против него, даже на дистанции.

43

В ходе сообщения в нашу управленческую землянку на ступеньке сидел Мишка, согнувшись, курил в кулак; простоволосый, в гимнастёрке с расстегнутым воротом и без ремня. Вдавил окурок в земляную стену хода, встал, не разгибаясь, чтоб его не было видно от офицерской землянки.

— Я все слышал, Стась. Разведка должна работать и в глубоком тылу, — сказал через плечо и нырнул под плащ–палатку в душную тьму.

Когда мы уже лежали на нарах, рядом, как он меня положил с вечера, Мишка тихо сказал — дохнул в ухо:

— Я хочу о Кожаном.

— А–а–а…

— У тебя протез?

— Можешь пощупать: нога, какая была от рождения.