Встречный бой

39

А комбат все же подрался. Только не с командиром танковой роты.

Тогда, там, на заснеженной лесной поляне, у братской могилы капитан танкистов сам подошел к нашему комбату.

— Грязь и снег с дождём… двадцать шестое декабря, помнишь?

Комбат кивнул.

—Парень хорошо вывел первые машины к мосту. Перед хутором. Первый заметил немцев на фланге; три средних танка… Не много повоевал в экипаже. Толковый радист. И сразу прижился… Формально он твой. — Велел принести и отдал комбату недогоревший вещмешок Пятых. Передал «Красноармейскую книжку» и все, что не успело сгореть в карманах Ивана. — Наградить его надо, Щеголихин. Реляцию давай вместе напишем, и я подпишу. А письмо его родителям… У меня адрес записан… Оставь за мной, комбат?

— Вместе напишем, — сказал комбат. — Я свое, ты свое. В один конверт.

И все поминки.

С командиром нашего минометного батальона подрался комбат, с майором. Тот будто отказался подписывать наградные из нашей батареи — на Кожаного, па меня, на Петю, Васю, Мишку Автондилова, Юрку Перелюбова, — из–за представления к награде и Пятых, реляция на которого была вместе с нашими. Дезертир он, Ивам. В бою дезертировал, не имеет значения как и куда. Какие могут быть представления из батареи за бой, в каком из батареи дезертиры? Комбрига, видимо, неправильно информировал наш комбат… в общем, пока майор не переговорит с комбригом, лично, никаких представлений из нашей батареи. Тем более на дезертиров.

Комбат тут же будто сказал майору, что он сволочь. Та сволочь, какая и раньше так делала: пока его самого не представят к награде, за за–слу–ги по совокупности, он не выпустит из–под своей малокровной задницы ни одного наградного листа на своих подчиненных. И предложил ему стать суперсволочыо. Это значит, как почаще, побольше и повыше значением представлять своих подчиненных к наградам, погромче кричать на всех перекрестках, особенно перед начальством, сколько в батальоне награжденных и какими высокими орденами. После чего майор и сам станет виднее — его за–слу–ги по совокупности покажутся более значительными. Не может же быть такого, чтоб столько и таких героев в минбате, а их командир про–сто сволочь… малокровно командующая своим батальоном с батальонной кухни. За каждую наступательную операцию, может статься, майор станет прикалывать к своей малокровной груди по ордену, если не по два.

И тут будто командир батальона вгорячах не нашел сразу ничего другого, чем ответить нашему комбату достойно для своей чести, сказал комбату зачем–то, что он трус. Комбат не стерпел такого оскорбления и ударил майора. Избил его так, что военфельдшер отвез командира батальона в санбат и оставил его там… с надеждой будто, что майор после такого, может, не вернётся в батальон.

В бригаду сразу приехал председатель военного трибунала корпуса. Комбриг будто просил его отложить разбирательство в минбате, пока бригада в боях. Председатель увез нашего комбата в свой трибунал. Там разбирались. Разобрались. Комбату влепили срок… с заменой штрафным батальоном. И будто после зачтения приговора военного трибунала комбат протянул руку председателю трибунала и сказал:

— Спасибо.

Председатель будто принял благодарность; не расстрел как–никак, — спросил тем не менее:

— За что?

— Что не в тюрьму и не в лагерь.

— Так — штрафбат!

— А какая разница с танковой бригадой во встречном бою… минометной батареей в танковой бригаде? — ответил будто комбат.

Разжалованного в рядовые и лишенного орденов — бывшего капитана Щеголихина тут же, и без апелляции, отправили в штрафной батальон.

А командир мннбата, нашего, майор, вернулся в батальон; Житомирская операция уже кончалась для бригады. И комбриг будто, только что бригада вышла во фронтовые тылы на доукомплектование живой силой и техникой, сразу выдвинул нашего манора на повышение–начальником штаба отдельного минометного полка в нашем корпусе; два дивизиона и во всех батареях только 120-миллиметровые минометы. Командиром нашего мннбата стал бывший начальник штаба батальона, капитан.

И все это время так.

От бывшего капитана Щеголихина ни слуху ни духу; а кого ни пришлют на его место, комбриг будто не при’ ним ал никого; временно исполнял обязанности командира нашей батареи лейтенант Шрам. И весь остаток зимы

так, пока бригада была во фронтовых тылах, на доукомплектовании. Потом подоспела пора Проскуровско—Тер–нопольской операции.

Как всегда, на время артиллерийской подготовки перед наступлением пехоты на оборону противника, чтоб прорвать её вглубь и вширь, а в эту брешь потом ворвутся корпуса нашей 3-й гвардейской танковой армии, — нашу батарею отправили на передовую для участия в артподготовке.

Приехали за день до наступления, к передовой подъехали затемно. И огневые позиции батареи лейтенант Шрам ставил еше темно было, поставил по карте: в километре от передовой — на открытом поле у дороги, перед околицей села с высокими и голыми деревьями по–вдоль заснеженных ешс огородов и садов. Возможное место МП — в окопах пехоты, растянувшихся по склону; недалеко внизу под ними речка. Левее она перепоясана длинной гагью с водосливом на дальнем конце. За водосливом, на берегу пруда — темно–серые от старости и холодной влаги строения мельницы, высокие деревья. Ниже по течению речки, с того берега впадает в нее речонка. Она прибегает оттуда… откуда–то — от немцев… вливается в речку под острым углом. Течет по широкой долине с кряжевыми берегами, круто выхлсстнувшимися на высокие но обеим сторонам холмы, заслоняющие друг друга в ближней дали.

Низкое, мрачное небо и черноземная — вязкая грязь снеготала. Влажный и тяжелый холод. Сухого просвета нс жди в небе, под ногами — лишь самые первые дни европейской весны.

Мрачный и тягучий рассвет раннего утра, все незнакомое впереди и чужое, тревожная тишина. Где–то там немец. За речкой. Л ни одного выстрела. И нашей пехоте приказано туда не стрелять. Неизвестное нависло над лоскутными от проталин и снежных пятен холмами и понизовьем в развилке долин. Давит неизвестное. Гисте г. Прижимает к земле. Обескрыливает.

А вообще–то на той стороне речки есть наши. Будто. Кто–то есть. И с той стороны оборона немца виднее, конечно. Для НП минометчиков там места куда как более подходящие. Туда и пройти можно, на тот берег. По низине, ниже запруды, через речку — нельзя: там ледяная вода, берега с ледяными закрайками и все как на ладо–ни у немца, засевшего на холмах, — обсусливается все прицельно из пулеметов, огнем минометов и артиллерии. По гати, бегом если. А над водосливом бревна от помоста остались; по бревну надо идти, удерживая равновесие и не торопясь, чтоб не оскользнуться — нс загреметь вместе с падающей под ногами водой в провал. А и там. По гати и через водослив лучше на тот берег перебраться в темень, потому что когда свет — легче легкого напороться на снайперскую пулю или на пулеметную очередь. Так что самое лучшее — левее гати; по льду пруда. В холодном. сером и сыром полусвете серый, ноздреватый лед, уже хлипконькнй, с мазутными кругами воронок. Пруд тем нс менее скрыт от немца деревьями. По там очень просто рухнуть — уйти, не опомнившись, под лед… на подкормку ракам; кости достанут, когда пруд будут чистить. Так что… вот так.

С ночи тишина на той стороне. И неизвестность. За полночь вроде бы всполошилась стрельба, там, сразу и стихла. С тех пор тихо. И пусто. Неизвестное живёт там. То ли помирает. Или померло, а некому сказать, что кончилось. Лишь где–то далеко в тылу у немца вдруг завьюжит коловертью автоматная стрекотня, её прошьют пулеметы длинными очередями, ударят минометы, пушки, — опять все мертво.

И ветер. Сильный ветер: гнёт деревья, гонит и гонит бесконечные облака — утюжит ими голые холмы.