Встречный бой

— И смотрите, ефрейтор… Вы меня слышите?.. Предупреждаю!..

— А я хоть кому–нибудь, хоть раз сказал, что вы в промороженной инеем землянке под Радомышлем плакали? — само по себе вырвалось; не стерпел я.

— Ну, п за–ну–да! — вырвалось, видно было, и у Кожаного. — На мою голову… Марш в машину!

38

Тогда, там — в селе с церковью без колокольни. Комбриг скомандовал: «Моторы!.. За мной!» — и, разбивая колесами и бампером «виллиса» хлябь уличного перекрестка, улетел «Вперёд, на Запад!»; взревели и пошли за ним, взрыкивая, «тридцатьчетверки», по обочине обгоняя машины нашей батареи. Мишка Автондилов вдруг кинулся к борту «шевролета», расталкивая управленцев, распихивая катушки с телефонным кабелем, аппараты, выдрал из вороха управленческого снаряжения вещмешок Пятых и на ящиках из–под мин стал на колени, возвышаясь над бортом из деревянных брусьев. Из башенного люка третьей машины, обгонявшей батарею, торчала на черепашьей шее голова Ивана; радист–лазутчик победно улыбался — черепашьей улыбкой, до ушей.

И тут… Выжил бы Мишка, быть бы ему не меньше как комбатом.

Обеими руками и самое большое, какое мог, он показал Ивану оскорбительное презрение к танкистам — Ивана вынесло из башенного люка выше пояса; улыбки как не было. — он объявил какой–то протест журавлиными крылами и заорал в ответ что–то больно уж матерное.

Командиром минбата стал бы Мишка, не меньше.

«Шевролет» проваливался в захлябленные колдобины, набитые ещё немцами, выдирался из них — раскачивался, как лодка на жёсткой волне, — Мишка схватился на ноги и замахнулся вещмешком, не удержал равновесия, а и падая не подумал даже куда, на что и как упадет то ли вообще может вывалиться из кузова вон: из–за плеча и из всех сил, и думая только о том, как поточнее метнуть, запустил вещмешком в радиста–лазутчика и дезертира; упал, и впрямь едва не выпал из кузова, ему не дали. Зато мешок: метеором мелькнул — врезал–ся Ивану точно под грудь. Снайперский удар. Иван переломился пополам, обронив крыла, взревел. А мешок между тем и не подумал выпустить — прижал к животу. Потеряла у него нога, там, внутри танка, опору, что ли? — рухнул в люк, с мешком, как оступился; острым подбородком расписался на броневой кромке люка.

Из Мишки Автондилова, может, и командующий артиллерией бригады получился бы, замечательный.

Подхватившись на ноги, он продолжал показывать «тридцатьчетверке», увозившей Ивана Пятых, презрение. Чтоб все увидели, кто мог видеть, и запомнили его — Автондилова! — какой он и как с ним связываться.

Из люка выскочил лейтенант, огляделся заполошиым утенком. Сразу, конечно, увидел Мишку и сразу все понял, — показал Мишке, угрожая, кулак.

Но «тридцатьчетверка» не остановилась.

А был бы я там — на месте Автондилова?.. Так драпануть с «Офсайда», когда там было такое… и сразу — за лобовую броню «тридцатьчетверки», против какой и с кувалдой, а все равно как без рук… Я и похлеще Мишки рассчитался бы с этим лазутчнком–дезертнром из минометной батареи. Под бронекрышу. За лобовую броню, где место стрелка–радиста.

Ни за что сразу не отдал бы Ивану его вещмешок. Сначала достал бы из него «Золотую Звезду Героя Советского Союза», вырезанную с цветной открытки «ещё тогда…^ в челюскинский год», и показал бы её нашим, батарейцам. Чтоб все знали, что Ивану мерещится с детства; и на войну подался со своей нахальной мечтой, — почему и предательски убежал от нас. Потому что увидел: против пехоты, где Героев больше посмертно, чем живых, против летчиков, танкистов, нптаповцев и даже партизан, где можно отсидеться до подходящего случая, — минометчики на войне — народ десятого значения; в минометчиках даже такому, как комбат, наш, никогда не стать Героем, не то что ему, этому лазутчику, с его черепашьей шеей и журавлиными крылами, тем более без его рации за плечами и рейдов по специальному заданию в тыл противника, а только с катушками телефонного кабеля бегом и ползком между огневыми позициями и НП батареи. И танкистам показал бы его «Золотую Звезду Героя», чтоб и они знали, за чем он перебежал к ним,

«лазутчнк-Герой». Не надо было бы после чего и его вещмешком ему под грудь — от насмешек Иван и дня не высидел бы в «тридцатьчетверке» — дезертировал бы и от танкистов… мимо минометчиков — в саперы, которые ставят и снимают мины в нейтральных зонах лишь по ночам, а днём их никто не видит. Чтоб знал!

Тогда, там, на Житомиршине… Прихватили морозы, сделался гололёд. А потом повалил сухой снег, стало сухо и холодно.

Только что наша бригада сбила немца с промежуточного огневого рубежа, танковые батальоны улетели вперёд. Убило возле НП Юрку Перелюбова. Его похоронили в окопе бывшего НП батареи. Из «старичков» во взводе управления остались лишь Мишка Автонди–лов и «О–ольо–о-о» Сережка Дерябни. Батарея в походной колонне спустилась с отвоеванной высоты под гору, вкатила в только что отвоеванный лес.

Па лесной поляне стояли две «тридцатьчетверки»; возле одинокой, уцелевшей хатки танкисты хоронили товарищей. Одна — братская могила на всех. Весь экипаж сразу; неподалеку, на опаленном и закопчённом снегу ещё чадила последним теплом разбитая едва ли не пополам, с отлетевшей в сторону башней машина. Комбат остановил батарею, велел веем подойти к могиле, попрощаться с товарищами по бригаде.

Возле могилы дымилась на морозе свежая, сырая земля. В стороне, на чистом, утоптанном снегу, лежали погибшие — завёрнутые наглухо в куски только что распоротого ножом брезента, поверху перевязанные туго верёвками. А рядом лежал свежеошкуренный топором и пахнущий на морозе столбик из только что срубленной сосенки. Возле столбика сидел на корточках капитан, командир роты, от какой остались лишь две «тридцатьчетверки», и обушком топора прибивал к столбику кусок от времени потемневшей фанеры. На ней имена погибших, записанные химическим карандашом. Среди знакомых русских фамилий, но незнакомых по именам людей, знакомое в нашей батарее… не только имя. «Иван Пятых, рождения 1925 г., стрелок–радист».

…Был бы я в батарее, а не в санбате, в госпитале… Может, там, в селе с церковью без колокольни, на захля–бившемся уличном перекрестке, я, возможно, и не полез бы в вещмешок Пятых, чужой мешок, — ни нашим батарейцам, ни нашим танкистам — никому и ничего, наверно, не стал бы показывать. Больно жалостливые у Ивана были глаза, когда он просил Золотого человека хотя бы первый раз, если связь оборвется, сбегать за него по линии. Первый такой бой для Ивана. Встречный бой. И сразу такой. В минометной батарее. А 1 ожет, та «Золотая Звезда Героя», вырезанная с цветной открытки «ещё тогда… в челюскинский год», и правда — «все, что осталось» у него. От детства. От прошлой жизни. «Все, что осталось… Понимаешь?» Может, у него и не было той «Звезды», а он её там, на краю Чертова поля придумал. Потому что сам себя, дурак, распалял, Вася подбрасывал сушнячок, распалял, Вася подбрасывал, распалил себя представлениями так, что своих же представлений и испугался. Хотя ничего ещё и не было, такого, кроме слякоти, мглы снегопада и огневых вихрей из мглы н во мглу — над спинами; ещё никого не убило, не ранило, кроме Пети. Потом испугался и того, что нс может скрыть свой испуг от товарищей, Иван, — взял, с испугу, и придумал «Звезду». Чтоб сю, как шуткой, прикрыть свой испуг. Хотя бы и такой — неудачной шуткой; потому что с испугу. А может… Вася мечтал о небе, чистом и голубом, когда оно и сплошь затянуто облаками. О небе над облаками. Ради такого неба подался на земле в радисты. Чтоб хотя бы радистом, а полететь за облака. Упал в минометную батарею. А его небо и в связнсгах–минометчнках светилось ему голубым. И сквозь мрачные, слякотные облака… Может, Иван и правда без его рации — нс Иван; хоть и в раю. А с рацией — и на смерть… потому что тут он Иван.