Встречный бой

34

Для лежачих раненых — санитарные машины; для ходячих на костылях и без костылей — грузовики с брезентовыми тентами и соломой в кузовах. А я со своими шинелью и вещмешком смогу ещё и одного раненого на себе понести до самого Волочиска, откуда нас всех повезут по железной дороге. Так что эвакуирующимся раненым и непонятно, зачем меня с ними в такой далёкий теперь тыл, как Киев?

И другое.

Лето с первого дня началось жаркое; тихое и зеленое. Почти что Западная Европа как–никак. Не Сибирь; где–то. Зеленые клубы лесной рощи с лиственными деревьями и редкими соснами, густое и высокое разиокустье между деревьями; с чистого неба яркое солнце; невидимые в чаще птахи поют и судачат, людские переживания не для них. За рощей тернопольская дорога. Не бог весть какая, но большак. Днём, чтоб для немецких самолетов–развед–чиков и наземных лазутчиков не демаскировать расположение наших войск, отведенных после весеннего наступления в наши фронтовые тылы для доукомплектования живой силой и техникой, — по этой большой дороге, пролегающей по открытой местности, днём не разрешалось движение колоннами подразделений и частей, а только ночью и только при синем свете нижних фар. Однако всегда у кого–то и где–то есть какое–то срочное дело, — быстрыми перебежками от села к селу нет–нет и пролетали по большаку одинокие машины и днём. Ын разу я не видел, когда удавалось выйти к большаку и постоять у обочины, чтоб проехал хотя бы мотоциклист из нашей 3-й гвардейской танковой армии; дьявол её знает, где она пропала?.. Так, может, хоть в мой последний день тут… в последний час?.. Утопающий — и сухой листок, сорвавшийся с дерева, ищет рядом, — только бы дотянуться…

Я спросил разрешение у старшего сопровождающих, а меня и в этом госпитале, понятно, все старшие и младшие медицинские работники хорошо знали, — чтоб не пу–таться под ногами и не мозолить глаза, пойду к большаку, а пойдут машины, там сяду… Положил вещмешок и шинель в головной грузовик, ушел.

Вышел к большаку, постоял у обочины, потоптался и пошел. Куда? В противоположную сторону от того, как пойдут машины с эвакуирующимися к Волочиску. «Непригодный для строевой службы». Шел и шел. От Воло–чнека до передовой дальше, чем от фронтового госпиталя; из Киева и до Волочиска не доехать без документов. «Непригодный». А тут… Где–то же недалеко должно стоять какое–нибудь соединение, какая–нибудь часть, а там и минометная батарея; для разведчика с фронтовой практикой, к тому же ефрейтора, ещё и медаль «За отвагу», место найдется. «Непригодный». Сделают запрос, подтвердится личность — не дезертир с передовой, нс немецкий шпион, — дезертир от будущего в науке и истории полевой хирургии; за такое небось не разжалуют в рядовые и медаль не сорвут с груди и — в штрафную роту, чтоб кровью искупил свою вину перед Родиной. «Непригодный». Шел. А потом видно будет. Фронтовые дороги, как паутина на земле с узелками–перекрестками, где–нибудь когда–нибудь выкатит меня моя фронтовая судьба и на такой перекресток где бегают танки, машины и нашей 3-й гвардейской, а ещё лучше, сразу — нашей бригады, нашей батареи, щеголихинской. «Непригодный». Шел и шел. «Каждое соединение, отдельная часть и подразделение на войне — временный и случайный конгломерат людей, призванных в армию и поставленных в строй под ружье», — выразился как–то будущий академик, с улыбочкой. А все равно: случайный или не случайный, конгломерат или не конгломерат то ли ещё что–то, а — родной дом, — если в бригаде, в нашей батарее я уже воевал, у л«еня там товарищи и друзья, многих я уже похоронил, а оставшиеся в живых помнят и знают меня, кто–то п верит мне, как себе, нс надо мне наново в кровавых боях добывать эту веру, и я знаю, кому и чем можно довериться. а без товарищей и друзей, уже проверенных на жалах мгновений того же встречного боя… Родной дом! — и ни к чему прибавлять к этому ещё и улыбочку: лишнее. «Непригодный». Где–нибудь на перекрестке полевых дорог перебегу на «тридцатьчетверку» то ли в кузов машины… Комбат не спросит документов, а сразу: «Стась, где тебя носит? Воина идет!» — и вся политбсседа; велит

старшине выписать новые документы. Шел. «Непригодный для строевой службы». Шел и шел. В нашей батарее я не пополнение живой силой — дома: «Твое решение, Стась? Мгновенно!» — «и полная взаимозаменяемость», — сразу война, и полное доверие товарищу, как и вера в товарища. Шел.

Лесную рощу оставил позади, поле с понизовным ручьем и холмами прошел, село обошел, чтоб тут же, рядом с госпиталем, не нарваться на патруль, опять на большак вышел и пошел — до рощицы, отгороженной от большака кустарниковым подлеском дошёл… По большой дороге навродс бы Мамай прошел: ни одного даже велосипедиста — пароконной телеги! — с маркировкой корпусов нашей армии.

А в каждой армии на дверцах грузовых машин и тягачей свои условные обозначения. В нашей: два танковых корпуса, 6-й и 7-й, и один механизированный — 9-й — па дверцах, соответственно, знаки: один белый кружочек; два кружочка, один в другом; три. Кроме корпусов, ещё н отдельные бригады, полки, батальоны. Не обоз пехотной части — танковая армия! — а как провалилась сквозь землю. Ни одной машины не только что на большаке, айв госпиталь, с ранеными, и ни одного раненого в госпитале за мое время. И теперь, уже на вечереющей большой дороге: хотя бы легковушка председателя трибунала из нашей армии, для кахого любой солдат без документов, как горчица к свиной тушенке, — дезертир…

Не знал я тогда. Не только я, и немцы искали пашу армию, с ног сбились; что ни ночь, через ночь сыпали с неба одиночками и группами парашютистов–разведчи–коз, — ни на нашем, ни на соседних с нами фронтах не могли найти след З-й гвардейской танковой; как с берега в Сбруч ушла, и круги по воде разошлись, уснули.

И вдруг грузовик. Стоял у кювета, я, топтался, шел, оглядывался, кругом пусто, а тут… Только что в кусты и пуговицы на ширинке с петелек, грузовик тут как тут.

Наша армия — линкор на флоте, если условно. Гвардейский линкор, если был у нас такой хоть один. И внимание, как к флагману флота. Нам давали лучшую технику. Самую новую. После сражения на Орловско—Курской дуге и освобождения Орла, например. Помимо наших «тридцатьчетверок» и ИС-1 с 85-миллиметровой пушкой, от какой нет спасения в любой позиции и для

появившихся у немца «тигра» с «пантерой», самоходного орудия «фердннанд», — дали нам пополнением техники английские «Черчилля» и американские «Валентины»; моторы внутреннего сгорания, работают на бензине, как у немца. С виду — гроза: и броня есть, и пушка, и на гусеничном ходу, как положено, — уязвимость тем не менее ненаглядная. У «Черчилля». На голову выше «тридцатьчетверки», скорость и проходимость не те. Сам гусеничный ход, главное. Траки мелкие, соединительные шарниры траков хлипконькие — нс выдерживают наших дорог гусеницы, рвутся; глубокий песок и черноземно–глинистые грунты в непогодь для «Черчилля» — гроб без музыки. В боевой обстановке и того хуже. Резины на катках, для амортизации, вагон и маленькая тележка, и не какая–то там, а каучуковая, из английских колоний. И в общем так. Цель — как в школьном тире фанерный болван. И чиркнет немецкая болванка по корпусу, поближе к ходовой части, «Черчилль» сам хватает огонь, не отпускает; каучук, бензин — уже дымят, ещё минута и… черный факел до самого неба. Наши танкисты, несчастные, кому ссудилось попасть в брюхо этого английского лорда, заодно я премьера Англин, пеклись в боях не о бое, а заботами, как вовремя выскочить, когда загорится танк, не сгореть вместе с ним.

«Валентин» поменьше «Черчилля», числился вроде бы тоже средним танком, как наша «тридцатьчетверка», а не лучше своего союзника в войне с напугавшим обоих их Гитлером.