Встречный бой

— Что–о–о?!

Я стоял по команде «смирно», молчал.

— Ты непригоден для строевой службы, ефрейтор!

33

Две Люськи было в госпитале. Одна палатная сестра — хорошенькая такая: с фигуркой на заглядение, живая и весёлая, все раненые её любили, а недотрога, про каких Золотой человек любил рассказывать, когда врал, как он добивался удачи у барышень, а по описаниям у пего всегда получалось, что он всегда про одну и ту же рассказывал, которая, видно, ему где–то, когда–то н как–то понравилась и вошла в него сказочкой. Другая — Людмила Аркадьевна, операционная сестра, которую только что перевели в наш госпиталь из санбата какой–то армии, а вместе с ней дошёл и слушок про нее. Липли к ней там воины разных армейских высот, как оводы, а она с каждым сразу вроде бы ничего, а только улыбнется загадочно, потом, вдруг —- раз по физиономии! — и спрашивает: «Ну, что вам жена пишет?.. Как ваши дети?» С каким–то воином не по чину и рангу для такого обхождения обошлась так. За что её и «повысили» — от санбата до госпиталя, хотя и нужной была операционной сестрой, — увезли куда подальше от той армии, чтоб в той армии не было больше прецедентов. И тоже: красивая, шельма, такая. что лучше её и правда держать подальше от армейского фронта — армейским воинам не до войны с немецко–фашистскими оккупантами, когда такая рядом. Подпол*

ковннк сразу сделал её своей операционной сестрой. И не её, конечно, велел он позвать, — её и Люськой никто не называл, Людмилой Аркадьевной почему–то все величали. А я пошел к ней — её нашел. Аркадьевна не Аркадьевна, а Людмила. Тоже Люська, значит, если по–простому. Нашел и все про подполковника рассказал.

Женатый он, двое детей и уже большие. А физиологический фактор зрелости попал под влияние логико–психического ценза военного времени: любит по вечерам проводить с молоденькими и красивыми «воинами в юбках» из своего подчинения «индивидуальные беседы тст–а–тст». За закрытой дверью и откровеннее некуда. Раненым нс разрешает влюбляться в своих «воинов», а сам… Чаек на стол, печенье, чтоб как по–домашнему и культурно для девушки. Сам без госпитального халата и девушку попросит снять халат, чтоб не стеснялась и чувствовала себя как дома… как попроще. А застесняется девушка снять халат, потому что в госпитале, под халатами, девушки, кто в чем, сам поможет — и силком, а сможет; такой человек. Раненых, кто влюбится в какую из его «воинов», сразу в документ и эвакуация в глубокий тыл, чтоб не выводил его «воинов» из строя по декрету, а сам… как петух в курятнике. И такой человек: как–то может все это делать и у него получается, — без осечки действует. Ещё и сумеет заставить поклясться, чтоб никто не узнал потом. И помалкивают «воины». Такой человек, Людмила Аркадьевна сама небось успела увидеть и наслышаться, какой он замечательный хирург и ученый, а как любит выпендриваться перед женским полом и какой он строгий. А мне не хочется, чтоб он и ей надломил судьбу. Людмиле Аркадьевне. Как я её увидел в первый раз, сразу не захотелось. Так вот. Мне наплевать на то, что подполковник тут же — не выпишет, как положено по выздоровлению, а взашей вытурит меня из госпиталя вон, как членовредителя его «воинов», — а пускай она скажет подполковнику, Людмила Аркадьевна, как только он возьмётся снимать с нее халат, что она меня любит, а я, когда он и у меня спросит, скажу, что люблю сс, и он се после этого не тронет. И потом не будет приставать. Боится он влюблённых трогать потому что: больно бесстрашные в самозащите и шумные, — боится прецедента и огласки. Такой человек. И если сама Людмила Аркадьевна, ко–иечно, хочет так, как я ей советую, отгородиться от петушиных наскоков подполковника, а не один я хочу этого. Если она не хочет очутиться в его блокнотике, в какой он записывает, с кем «откровенно побеседовал тет–а–тет», ещё и на одной–двух «ремарках» записывает свое впечатление со сравнениями физиологического фактора и логико–психического ценза. Так что вот так. А то, что я сказал Людмиле Аркадьевне, все секрет. Хотя бы потому, что я никому про это не рассказывал, а ей рассказал. Людмиле Аркадьевне.

Наврал ей. Врал так, что и сам верил тому, что врал. Когда врал.

Она сразу вспыхнула вся и осталась такой; потом побледнела. А йотом прикусила сразу обе губы, глаза сощурились. Нельзя было не увидеть по её красивому лицу, по всей ней: готова на перевод и в киевский госпиталь, но свое выдержит, и так, чтоб и чертям тошно стало — чтоб к ней после этого уже больше никто не приставал, — на такой прецедент готова. Потуже затянула на себе госпитальный халатик, нагнула голову, пошла быстро и твердо, никого и ничего не замечая. Я пошел за ней, как подальше от нее, чтоб не мешать ей.

Ждать в коридоре руководящего барака — что будет за закрытой дверью подполковника «тет–а–тет»? — пришлось не долго. Я тем нс менее ничего нс понял, что было там. Одно только:

— Я вас на Дальний Восток загоню! — закричал подполковник.

— Поедем вместе. Ведь вам и там нужны будут хорошенькая хирургическая сестра и надежный денщик. — Голос Людмилы Аркадьевны.

И тут же дверь распахнулась, Людмила Аркадьевна вышла решительным шагом, в туго затянутом халатике, вся решительная, как её шаг. А когда дверь закрыла, улыбнулась загадочно, мне, и подморгнула. И уходила решительно: так твердо пристукивала каблучками, чтоб и подполковнику было слышно.

Подполковник улыбался, разглядывая меня, как явление.

— Я эту Люську сказал позвать?

А мы не близнецы с подполковником, чтоб я без нака-

I ГГ,

за мог отгадать, с какой Люськой он хотел индивидуально побеседовать «тет–а–тет».

— Ну–у–у и солда–а–ат пошел, — запел подполковник.

— Ефрейтор.

— Ну–у–у и ефрс–э–эйтор… Людмила Аркадьевна сказала, что любит тебя.

Спасибо, конечно, что подполковник сказал мне про это. Если так. Только зачем так… Может, есть Указ товарища Калинина или приказ товарища Сталина — непригодным для строевой службы в армии не разрешается, чтоб их любили красивые и благородные девушки во фронтовой зоне наших войск?

— А ты?.. Ты её любишь?

А тут уж и вовсе. Подполковник любит свою жену, если спросить?

Сравнил… Моя жена — жена, а не девушка.

И тем не менее.

— И про любовь к жёнам не приятно говорить.

Я и не против… если про своих жён пожилые люди стесняются говорить. Да только и я… Сосед наш в Ан–жеркс, приятель моего старшего брата. Был. В какую ни влюбится, вся Анжерка знает. А с какой переспит, так знали и в Мариннске, с одной стороны, в Тайге, в Юрге, и в Томске — с другой, если по железной дороге только. Может, подполковник думает, что его кто–то уважал, нашего соседа? Слушали, как «театр у микрофона», а никто не уважал. Благородные девушки обегали, как чесоточного… потому что он потом все равно всем разболтает, нахваливаясь. Я, подполковник, может, думает, тоже чесоточный? Так он меня сто раз видел на операционном стойе и на перевязках…

— Слушай, ефрейтор Горемыкин. Ты придуриваешься… или вообще такой… от сибирских морозов? — И не стал ждать ответа: — К чертям собачьим!.. Такое наказание…

Велел мне с полчасика попрыгать возле барака на экспериментальной ноге и — спать.

А утром писарь из госпитальной канцелярии, которому я успел два–три раза помочь, когда была запарка с подготовкой документов на эвакуацию раненых, шепнул мне на ухо, на ходу: меня комиссуют как непригодного для строевой службы и с первой партией эвакуирующихся повезут в киевский госпиталь, где подполковник делал

мне операцию и меня все там знают, — подполковник отправляет меня в Киев для дальнейших наблюдений там за моей экспериментальной ногой — будущим полевой хирургии.