Встречный бой

Как–то ночыо бомбили нас. Вася сжился. Любил рассказывать и во встречных боях про свои подвиги, успешные для него у девчонок, — тут простонал. «Обидно… убьет вдруг… А ни одной девчоночки не попробовал… в чем секрет?..» — и вся тоска всей земли в одном стоне.

В запасном полку он и за рацию уцепился, чтоб, посчастливится если, где–то и как–то, хоть стрелком–ради–стом, а улететь в небо — голубое над кабиной и вокруг самолета даже тогда, когда над землей черные тучи, — чтоб спуститься с неба на аэродром, навсегда…

11с пустили Васю в небо. Запихнули радистом в батарею. Судьба. Стал… минометчиком; рация упакована, на управленческом «шевролете», — паренек на телефонной линии, но сути дела обыкновенный связист.

Минометчик.

Даже для своего брата, артиллернста–пушкаря, и для него — гладкоствольная шкварь: «Пол–лаптя вправо! Пол–лаптя влево!» — тоже мне артиллерия. Смех. «Самоварные трубы!» — на колесном ходу. Насмешки. В тылу. А началось наступление? Пока не кончится — месяц, два; дорога… пыль, грязь, выога… «Огневые там!.. НП там!.. Связь — мгновенно!» — бугорок то ли ямка для НП, чердак или дерево, — первая пуля, первый осколок — лови! — судьба рядом. И опять: дорога, дороги — окоп НП в снегу, окоп НП в грязи, холмик то ли канавка… пока вообще от батареи не останется взвода, а то и вовсе ничего. Пехота: но хлястик в грязи или в снегу, а и та — «Привет, самоварные трубы! Опять по своим будете бить?..» Только танкисты и готовы таскать за собой всю батарею — для сочетания своих настильных траекторий с навесными траекториями из самоварных труб, выкуривающих немца и из–за холма, из–за кирпичной постройки, из окопа. Иптаповскую батарею, застрявшую по дифера в бездонном снегу или в вязкой грязи, кинут, минометную не оставят — нужна; на буксире вытащат, из оврага. Танкисты.

Летчикам неистребимой завистью завидовал Золо–той человек. Особенно истребителям. С голубой тоской смотрел в небо, когда пролетал самолет, и никогда не надоедало ему вспоминать, как прошел медицинскую комиссию в аэроклуб, и все будто ладно, а с мандатной комиссии турнули, ещё и пипок под зад схлопотал — за сопротивление силой; года жизни не хватило, чтоб стать курсантом аэроклуба, а потом летчиком — улететь в небо. Какого–то неполного года! — всего лишь. Несправедливо.

Где теперь Вася? Тот. Мой друг. Ушла с ним и неистребимая зависть. В голубом небе летчики могут воевать без зазрения совести; на земле — спать на белых подушках… с плитками шоколада в карманах, по темноте и в ненастье бегать к девчоночкам, тоскующим по молодой и беззаветной, хотя бы и безответной — война! — но любви.

Я перевернул Васю на спину. Пускай Золотой человек смотрит на белый свет. Последний взгляд. Широко открытыми, уже застекленевшими — мертвыми глазами, — а на свет. Засопливлемный оттепелью до последней ниточки, посиневший от мокрого холода, а — белый свет. Зачем ему закрывать глаза, как закрывают покойникам. Пускай мой друг последний раз посмотрит и на меня. Я ни в чем нс виноват перед ним. Он поймет меня и простит, если что подумал не так в последний свой час. «Россия у нас одна… Россия Советская… Твое решение, Стась? Мгновенно!» — я обязап. За Роберта. И за него — за Васю. Поймет: мне было — иначе нельзя. Он поймет. Он был хорошим сержантом. Отличным радцетом. И связистом. И другом. Моим. Нс сможет не понять. Понимал всегда с полуслова, как и я его понимал. И последний раз понял — я: Вася хотел что–то сказать, а нс смог — потому что уже не мог, — а он хотел предупредить меня, чтоб телефонный аппарат с клеммами подсоединения к сети и заземлению и переговорную трубку я не оставлял открытыми под мокрым снегопадом — намокнет все. утечка слабеньких, от батареек. токов то ли замыкание лишат «Офсайд» связи с «Забоем» невосстановимо в нашей огневой дуэли… Я понял Васю. Вася поймет и меня. И теперь. Мужчина и в смертный час — мужчина; его професснональ–ная честь — его высшая честь… н в смертный час, на земле.

Я положил Васю хорошо — устойчиво, и чтоб ему удобно было смотреть на свет. В небо. Пускай смотрит. Последний раз на земле.

Люди воюют. Люди умирают от ран… Красные стрелы на картах живут. История. Наша. Конкретная. Петя Заремба, Вася Корюшкнн, Роберт Кожаный…

Стал бы я нашим главнокомандующим, хоть на час, издал бы приказ для всех родов войск: завоевателя, пришедшего на нашу землю с оружием, на нашей земле в плен не брать. По справедливости если. После чего, может, и сам поверил бы в бога. После чего, пускай — пулей, осколком, а хоть верёвками к пушке привязывают—и осколочным! — только бы приказ остался и никто никогда не отменял бы его.

Я был всего лишь ефрейтор, жаль.

24

Длинная очередь из крупнокалиберного пулемета — высоко над «Офсайдом». Довоевался, подлец. Пулемет поврежден то ли уже не может и прицелиться. Один остался? Может, не один.

«Твое решение, Стась? Мгновенно!» — я побежал к телефонному аппарату:

— «Забои!»

— О–ольо–о-о!.. — голос Сережки Дерябина — с того света, для этого света; там жизнь.

— По местам!.. Ба–атаре–эей!.. Четыре мины!.. Интервал — десять секунд!.. Огонь!

— Огонь! — Голос Сережки.

— Да!

— Выстрел!..

Когда идет огневой бой артиллерии, минометов, «тридцатьчетверки» танховой бригады идут к переправе, минометная батарея должна бить — огнем сопровождать свои танки, пока они сами не ввяжутся в прямой бой, или хотя бы ослеплять противника взрывами своих мин — блокировать его действия. Чтоб танки успели перескочить через речонку. Минометная батарея

и существует в бригаде затем, чтоб танки шли, не оглядываясь по сторонам. У них своя работа. Много работы. Куда как пострашнее работы минометчиков. Мы только сопровождаем их. Только огнем. Прикрываем. Пока они сами не ввяжутся в бой. Огнем минометов сопровождаем–не собой. Вперёд идут «тридцатьчетверки». Мы за ними. Всегда. Передний край всей России — «Вперёд, на запад!» — несут танкисты в «тридцатьчетверках»… первые и горят, принимая на себя первые огневые удары во встречных боях. Минометная батарея горит после них. Всего лишь подпирая передний край отвоеванной у оккупантов русской земли. «Тридцатьчетверками». Впереди всегда — «тридцатьчетверки».

Пошли. Высоко в небе, перевалив горушку своей траектории, пронизывая облака, зашелестела, мгновенно набирая скорость в свободном падении, первая мина…

Первая «тридцатьчетверка» подошла к мостку через речонку — жало красной стрелы на картах корпуса, армии, фронта…

25

Кто–то подключился к нашей линии; ругался незнакомым голосом с «О–оль–о-о» Сережкой Дерябиным н Мироненко — требовал капитана Щеголихнна к телефону, немедленно.

— Я Щеголнхнн. Кто это? — с командным голосом комбата появился на линии Мишка Автонднлов.

Незнакомым голосом кто–то сказал:

— Я офицер связи командующего корпусом. Твой радист пропал, капитан.

— Какой радист?

— Пятых. Пропал, понял?

— Иван?

— Значит, понял. Танкисты отключают свой аппарат.

— Алло!

— Кладу трубку.

— Алло!..

Чужой голос исчез.

— Стась, ты меня слышишь?

— Ну.

— Согну в дугу — коромысло будет. Куда Пятых пропал?

— Не знаю.

— А почему ты у телефона, не Корюшкин? — командно спрашивал Мишка. Допрашивал: — Что там у вас происходит?

— Васю убило, Мишка. И Роберта… гвардии лейтенанта… — Я вдруг заплакал. — Скажи лейтенанту Шраму, Мишка, чтоб послал кого–нибудь за Васен… и за гвардии лейтенантом. Не зуммери мне, Мишка: телефон далеко от меня. Я сам позвоню, Миша. Надо будет, сам позвоню. — Я сразу отпустил клапан на трубке, чтоб нс было слышно, как из горла рванулось и пошло…