Встречный бой

Вася лежал на животе, лицом вниз. Полушубок на спине и поднятый воротник против затылка — в шлепках мокрой земли и облизанный гарыо. Перевернуло взрывной волной и опалило.

Лег бы снаряд чуток поближе или подальше в стороне… Осколки от него летят, когда он разрывается, не так, как от мины, а разлетаются вперёд и в небо, в стороны и под себя — перпендикулярно поверхности корпуса снаряда. Мам с Васей достался удар лишь взрывной волной с огнем и тугим дымом.

51 положил Васю, как он раньше лежал. Кровь текла, пузырясь, из горла и изо рта; зубы в крови и фикса красная. Слезы текли, и разведенные судорожным оскалом губы дрожали, Вася все ещё плакал. Я вытер окровав–ленную п в грязи руку мокрой полой полушубка, о мокрую гимнастёрку на груди, где почище, — положил ладонью на рваную рану. Надо же! Я ведь помнил: свой индивидуальный пакет уработал на свою шапку и на шапку Кожаного, Вася свои индивидуальный пакет носит в нагрудном кармане гимнастёрки. Свободпон рукой откинул тяжелую полу Васиного полушубка, дрожавшими пальцами расстегнул Васин нагрудный карман… Меня опять ударило. Издали. В то же плечо ударило и обожгло. Ударило тяжело, жарко. Жгло. Я дёрнулся больше не от неожиданного — сознание давно заполнилось безразличием к разрывам снарядов: это не футбольный офсайд, в этом «Офсайде» не выжить — дан бог успеть отработать свое всей батареей, — дёрнулся, как дёргаются, коснувшись раскаленной плиты. Кровь уда–рйла из горла, током пошла изо рта, из носа; Васина голова скатилась с руки и свисла.

Л пока я вынимал Васин индивидуальный пакет, по стиснутым Васиным зубам, из уголка рта, из разодранного горла кровь все ещё текла… стала. Вася не плакал. Переносица и висок были мокрые от слез, ещё теплых, а больше слез не было. Открытые нараспах, в золотом венчике ресниц — широко поставленные и огромные, как оказалось, глаза Васи; теперь они были не золотые, а просто серые. Темно–серые. Как мокрый снег рядом с ним, как мокрый воротник мокрого полушубка, как небо. Тяжелое, низкое, слякотное небо. Откуда–то из глубины глаз поднялся кверху и застыл на” поверхности глаз вечный холод. Капелька снега размыла на фиксе кровь, из–под нее тускло поблескивала холодная сталь.

За минуту я второй раз в жизни видел такое. Человек только что жил, уже нет. Ещё теплый, а его уже пет… И больше не будет.

Вдруг стало тихо. Во тьме снегопада приглушенно ревели дизельные моторы «тридцатьчетверок». Гремели взрывы пудовых мин на хуторе. Наша батарея вела беглый огонь. Батарея работала. Танки шли где–то по Чертову полю к мостку… И пи одной, хотя бы вшнвенькой, трассы над «Офсайдом», в стороне от него, прошивающей расстояние то ли впивающейся в мокрую землю, показывая одуванчиком, где пуля села на землю, ни одного разрыва снаряда из немецких противотанковых пушек.

Холодно. Оттого, что снег и мокро.

Плечо отяжелело, и в тяжелом — боль. Под разодранным на плече полушубком, под гимнастёркой, под прилипшей к мокрой коже мокрой рубашкой — тсплос. Там, где боль. Кровь там. Рука, однако, все ещё моя. Пока что моя. И пальцы пока что слушаются. Да только все это в сравнении с тем, что сталось! — и перевязать себя неудобно… Васиным бинтом?..

На краю Чертова поля, на нашем «Офсайде», я остался один …связи с огневыми, с НП нс было.

Цвет красной стрелы на полководческой карте — «Вперёд, на запад!» — цвет алой крови… не видной на карте. Родной крови.

22

Кожаный лежал, как я его положил; мокрый снег падал на мою сплюснутую шапку, на его длиннополую шинельку, на кирзовые сапоги с носками, задранными кверху. И ни к месту, ни к минуте — отчего–то стало обидно, глядючи на него. Офицер. Гвардии лейтенант. За всю свою фронтовую судьбу нс дожил до приличной офицерской обмундировки,

— Погоди, Роберт. Погоди, песенка…

Я полез на маковку холма, где только что лежал Кожаный.

Тяжелыми, как паровой молот, копытами красные кони с черными гривами долбили — рвали возле вражеских пушек холодную землю, рушили саманно–соломенные укрытия вражеских пулеметов. На «Офсайде» могильная тишина; подрагивала земля, как в ознобе. И вокруг тихо. Дрожала земля. Где–то во мгле снегопада шли к хутору «тридцатьчетверки». Тревожная судо–рожь под ногами. Красные кони с черными гривами на хуторе — били!..

То ли я когда–то читал, а теперь всплыло в памяти это? То ли само по себе и зачем–то сложилось так в голове? Красные кони с черными гривами били копытами в мокрое, в сухое — истребляли пришельца из чужедальних краев, врага всего живого и мертвого на земле, чужой для него.

Красные кони с черными гривами — красивая чушь. Не только на земле, но и на коже, в сердце: мокрый хо–лод, грязь, кровь. Все это потом, конечно, отступит, как и то, многое, что не дошло до меня с гражданской войны, — время и дали смоют с земли, выдуют из людской памяти и тревожный запах снарядной гари, смешанной с запахом крови… останутся красные кони — стрелы побед.

Где было левое огневое гнездо, все утопало в дыму, в облаках саманной трухи, в пыли расплетающихся на лету лежалых снопов соломы…

К мостку через речонку шла ревущая тень во мгле снегопада. Вынырнув из мглы, летела «тридцатьчетверка»: то исчезнет за набежавшим сбоку холмиком, то вновь выбежит на открытое место — башня поднимется над изгибом увала, потом корпус, а потом и катки, бегущие по собственным железным дорожкам–гусеницам. На «тридцатьчетверке» жались к башне то ли автоматчики, то ли саперы. За первой, н догоняя её, показались вторая, третья «тридцатьчетверки», за ними четвертая, пятая…

Били копытами красные кони: доски и бревна, обломки стропил саманно–соломенных хаток, в каких люди жили когда–то, — все, что только что укрывало немецкие пулеметы, в воздухе. Яростный гром по земле, зябкая судорожь под ногами.

Я в открытую побежал вниз — к воронке, до которой доходила нитка связи от Васиного телефонного аппарата, у воронки она обрывалась, ближний конец отброшен разрывом в сторону от воронки…

Чужая воронка. Черная. Глыбы и комья вывороченной земли рядом с ней и вокруг…

23

Перетащив Васю поближе к окопчику, я хотел закрыть ему глаза и положить лицом вниз, чтоб не видеть его крови и разодранного, как поперечной пилой, горла… Кому какое дело, где и как я его положу, если я один живой тут и никого близко? Я кладу уже мертвого, а все ещё не остывшего Васю рядом с окопчиком, только что отдавшего, что у него было, последнее, переднему краю отвоеванной у немца нашей земли, переднему краю, какой мы принесли сюда — на край Чертова поля. Я друга хочу положить в стороне от телефонного

аппарата, вниз лицом и прикрыть мокрым воротником мокрого полушубка, обожженного взрывом, чтоб мой друг не смотрел на меня, когда я выну переговорную трубку из его аппарата; почему не он, а я остался в живых, хотя был ближе Васи к первым разрывам.

Паренек двадцать пятого года; широкий лоб, широко поставленные глаза в золоте червонных ресниц; нос с широкими раскрылками, толстые губы широкого рта, — весь широкий — от лба до ладоней и до ступней. Кость широкая у паренька. И душа — не бывает шире. Оттого он, наверное, и фиксу насадил на здоровый зуб, и всегда улыбался. Неистребимой зависти паренек потому что. Ничего никогда ему не было жалко. Получал кто–то лишнее, не додали чего–то ему, что–то у него отобрали, — ему ни к чему. Плевать! Неистребимо завидовал летчикам. Особенно истребителям. Вся жизнь, и война, на виду у людей. Полетел через Северный полюс, улетел из Москвы на Восток без посадки, сел на льдину к челюскинцам, «приземлился» на Северном полюсе; сбил залетевший из Маньчжурии японский самолет над Хасаном. И на большой войне — на нашей. Сбил самолет с черной свастикой — люди видят; врезался тараном в немецкую колонну на марше или таранил немца над Москвой — люди помнят; сбили тебя — на глазах у людей! — забвение для других. Первые Герои Советского Союза — летчики; первые страницы газет и первые песни — для летчиков и про летчиков; красивейшая в армии форма; первая любовь девчоночек — бери, если хочешь, — любимые соколы. Все вылеты и в мерные дни, как боевые. Л между фронтовыми боевыми–глубокий тыл: если не дом или хата, пускай та же землянка, но как у людей — кровать, белые простыня и подушка, рядом столовая с настоящим поваром, с официанткой в белом передничке, на тарелочках первое блюдо, второе и третье; в карманах шоколад плитками. У самого нашего комбрига ничего подобного за все наступление! Иначе нельзя, говорят: летать, не ходить или ползать, ездить в «тридцатьчетверках», на артиллерийских тягачах. Вечерком то ли погода не летная — загорай, спи на спор, кто больше проспит, можно сбегать в деревню, если не на соседнюю улоч–ку — к девчонкам в плисовых юбочках, в туфельках с тоненьким каблучком, грудь высокая и туго подрагивает, бедра крутые, — одна к другой — белые булочки. За такую жизнь, за такую войну, выйдет срок, смерть не страшна. Соколы.