Встречный бой

Одна мина рванула на улице, три в разных местах

во дворе с одной пушкой. Пушку развернуло на четверть круга, во дворе–как после «Вечера танцев» на подметенной танцплощадке.

— Корюшкнн, куда вы смотрите?! — заорал Кожаный комбатовским голосом.

Прислушиваясь к чему–то на телефонной линии, Вася смотрел в мглу снегопада, куда ползком «убежал» Пятых; там взревели дизельные моторы «тридцатьчетверок»…

И опять… Кожаный сидел лицом к Васе, подвернув одну ногу задником сапога под себя; сидя так, возвышался над гребнем холма всем торсом. Как комбат: никому нельзя демаскировать МП, ему можно… если нужно.

— Фо–ое–эг-гр-р!.. — зацепилось за ухо долетевшее с хутора.

И та чуточка сознания, какая до сих пор оставалась тут, на «Офсайде», то и дело тревожила, тревожила, вдруг завладела сознанием. Всем. И сразу все всплыло в памяти: как Кожаный, крикнув «по местам», поправил на боку кирзовую кобуру с пистолетом, полез не к скосу холма, а на самую его маковку. Как, увлекшись работой, то и дело упирался локтями в землю, поднимал голову, возвышаясь над гребнем. Как садился у самого гребня и горбился, прикрывая головой и плечами блокнот, и как распрямлял спину и орал, отдавая команды. Только что мы стали стрелять, для него перестало существовать все на свете, кроме того, что он делал. И Вася: как орал он, передавая огневикам команды Кожаного. И я: орал, докладывая наблюдения, подавая советы Кожаному. А немец на хуторе слышал нас. Я же слышал «Ахтунг» коротконогого. Услышал «Фоегр!» из левого гнёзда. И немец нас слышал. Теперь и увидел. Кожаного. Не меньше чем до пояса над гребнем холма. Набалдашники пушек одноглазо и без прищура — уже нацелены на «Офсайд».

Все это пролетело во мне мгновенно. В минуту тревоги, однако, и мгновения хватает, чтоб тоской из этого мгновения понять: беда рядом.

«Ложитесь, гвардии лейтенант!..» — слова остались в зародыше, не успели дойти и до горла.

Кожаный тоже что–то хотел сказать то ли крикнуть, а успел лишь рот раскрыть…

Снопами огонь выстрелов из двух пушечных стволов сразу. Ослепляющий огонь разрывов перед «Офсайдом», рядом, и чуть в стороне, рядом. Оглушительный гром вместе с горячей и тугой волной прессованного воздуха в лицо и в ухо; РПД подпрыгнул на сошниках, как козел. Гарь черного, густого дыма…

20

Я опомнился в не докопанной Иваном Пятых щели для укрытия; РПД рядом…

Обозначая контуры высотки «Офсайда», с хлещущим треском мелькали над головой и по сторонам трассиры бесконечных очередей крупнокалиберного и ручных пулеметов, — мертвая для немецких пулеметов зона за высоткой, как в огневом шатре.

Вася как сидел на катушке, прижимая коленями, под мокрой полой мокрого полушубка аппарат к груди, как держал трубку возле уха, прикрывая её мокрым воротником, так и лег в слякотный снег на бок — но трубку; свободной рукой тянул воротник на себя, стараясь прикрыть им голову. У Кожаного как была одна нога подвернута, так и осталась, а он ткнулся вниз головой и руки вытянул, словно бы потянулся к телефонной трубке, но далеко–не дотянулся. Только Вася лежал в середине шатра со стенами и крышей из огня, тянул и тянул воротник на голову, а Кожаный — под самой огневой крышей и не шевелился; трассиры проходили, мелькая, почти что вскользь по его спине. Я выскочил из окопчика и побежал на четвереньках, оскальзываясь руками н ногами — вскарабкиваясь к Кожаному.

Два снаряда разом ударили в обратный для пас скат «Офсайда», как кувалдой в стену; земля вздрогнула и качнулась; из–за высотки огонь, тревожный дым клубами и косами, комья земли с белыми нитками тонких кореньев, фонтанами слякоть. Мокро и холодно, а от одного только расплетающегося и растекающегося дыма — во рту засуха; густая и щекочущая гарь в горле, в груди. Звон в голове. Страшно. Смерть ведь… все это. Рядом! Чуток не дошла. Запах остался. Запах, спутником у какого на войне всегда — запах крови. Запах дыма от рядом разорвавшегося снаряда. Я схватил Кожаного за мокрый воротник шинельки и потащил вниз — н он

скользнул по мокрому снегу; лицом в снег, руки подогнулись, как без костей, и ноги расплелись и вытянулись, как у живых не бывает. Я сунул руку ладонью ему под лицо, чтоб он, если уже мертвый, так чтоб хоть мертвый не пахал носом, — потянул так, что и сам опрокинулся навзничь… и Кожаный покатился вниз, накручивая на бока и на мертвые ноги полы длинной для него шинельки; шапка соскользнула со лба… к затылку словно приклеилась… как только держалась на нем? — не понять…

Вместе со спаренным громом разрыва и выстрела ударило прессованным воздухом туго в лицо; снаряды разорвались сзади «Офсайда» — по сторонам от него.

Кожаный нс шевелился. И не дышал. Глаза закатились. Я хотел втащить его в окопчик. Братская могила для стреляных гильз, а не укрытие сразу для троих. Оставил его возле окопчика. Лицо и руки мокрые и в мокром снегу, а все ещё теплые. Шапка, как живая, держалась у него на затылке…

Бесконечный огненный смерч грыз обращенный к хутору скат высотки, мешающий пулям с трассирамн пробиться к нам, драл землю по сторонам высотки, — оглушающий треск пулеметных очередей, пролетающих над головой и по сторонам, разрывы снарядов — вжиканье осколков и тревожный дым с запахом крови.

Я подвел ладонь лопаточкой под худенькую и мокрую шею Кожаного, все ещё теплую и сквозь мокрое, поднял его голову и хотел снять с него шапку, — далась она мне почему–то, как последняя надежда. Шапка не хотела отставать от затылка. Как прибитая. Такого нс бывает. Л так было: вот! Меня затрясло. От необычного. Такого. Рванул шапку от затылка… Она и впрямь была прибита к затылку. Как гвоздём, без шляпки. Осколок з две сложенных спички, с рваными и острыми рубцами пробил её и торчком вошёл в затылок — часть его была в шапке, а какая–то часть осталась и теперь в черепе. И никакой крови… как у лейтенанта Смолина.

— Роберт! — схватив его за плечо, я взялся зачем–то трясти Кожаного… будто он спал, а ему надо проснуться.

Он нс слышал. Поддерживая голову на весу, я ухватился пальцами за осколок, уже холодный и мокрый, хотел его выдернуть. Не осилю рукой, уцеплюсь зубами и вырву! — так было страшно, что у человека, ещё теп–лого, торчит из черепа кусок железа, как остаток не добитого в стену гвоздя… без шляпки.

— Роберт, очнись! — Он нс слышал.

А я каким–то чудом вспомнил. Нельзя трогать такой осколок. Крови почти что нет… чуть–чуть вокруг, у корешков белых, как в сметане, волос, — вырву осколок..

Я слышал, как бывает в таких случаях: если Кожанын ещё теплый — может, ещё выживет? — я выдерну осколок, кровь потом пойдет, не остановить… А так… Может, ещё и не все? Может, ещё что–то будет?.. Может, жить будет?.. Рука была мокрая… и холодная… мертвая.

А Вася все натягивал и натягивал воротник полушубка на голову, будто тем воротником, мокрым и скользким, для любого осколка по сути дела бумажным, можно уберечь голову от куска рваного железа, прилетающего со скоростью пули и ещё горячего…

С треском и грохотом трассиры бесконечных пулеметных очередей, вспышки громовых разрывов, визг осколков, комья земли и тревожный дым… И я заорал. Сказал бы кто, что у меня так может быть, не поверил бы. Как кликуша:

— Очнись, Роберт, а? Ты хороший парень! Очнись! Буду всю жизнь таскать РПД и никакой обиды на тебя, а? Очнись! Матери письмо напишу и скажу, что ты бесстрашный командир. И гвардии Кожаным кто назовет первого удушу, сам. Очнись, гвардии лейтенант!..

Кожаный не слышал, не шевелился; и ногти уже вроде бы посинели… и губы… щеки белые, как пушок на щеках…

Мне сделалось страшно. Жутко. В сознании ничего, кроме жути. И трясло. Не азартом огневого боя. Жуть трясла. Зубы сами по себе кляцнулн. Не от мокрого холода.