Страница 26 из 57
Плоскость стрельбы нашего основного миномета проходит где–то рядом с «Офсайдом». Единственная улица хутора под прямым углом пересекает плоскость стрельбы. Расстояние, стало быть, от наших огневых как до пролома в уличной огороже, так и до пушки у дерева с гнездом аиста почти что одинаковое. Прицел, выходит, менять нам не надо. Надо лишь довернуть… определить расстояние между проломом и пушкой — линейные метры потом пересчитать в угол доворота для наших огневиков. Самое простое для разведчика–наблюдателя дело.
Артиллерийский круг разбит на шестьдесят больших делений. В каждом одном большом делении — сто маленьких. Всего — 60–00.
Угол в сто маленьких делений, 1–00, в одном километре от стреляющего миномета то ли от наблюдателя равен ста линейным метрам на местности. В двух километрах—200 метров; в трех — триста, — и так хоть до самой Луны и дальше.
Для чего артиллеристы и додумались разбить свои круг на 6000 маленьких — волшебных по простоте применения их в практике артиллеристского дела делений, — 60–00.
То есть: угол в одно маленькое деление, 0–01, всегда равен 0,001 дальности стрельбы то ли наблюдения (радиуса стрельбы или наблюдения).
Одна из основ артиллерийского дела между тем. Какую вколачивают и в головы учеников старших классов на уроках военного дела — в общеобразовательной средней школе; кто успел забыть. А в Красной Армии, тем более на фронте, каждый артиллерист, минометчик обязан помнить эту основу, когда и но башке навернет чем ни попадя — из головы вместе с «мать моя, мамочка!» вылетит и свое собственное имя. Под гусеницами немецкого танка — засыплет землей в окопе! — надо помнить эту основу.
Я её не забывал и во сне.
А такие простые задачки: перевод на разных расстояниях метров в углы, углов в метры… Только тренироваться для этого надо. Постоянно. Как тренируются те же физкультурники, кто хочет подняться в своих спортивных победах как повыше. Тут — выше некуда: воина — встречный огневой бой. Жизнь или смерть! Кто быстрее., а стало быть, и раньше управится с подсчетами — десять — двадцать секунд, а то и полную минуту выиграет, — хотя бы одной ноздрей, а за какой–то сук на дереве победы зацепится; и ещё повоюет — за Россию Советскую. Помимо того, что есть ещё и профессиональная честь.
Углы в метры, метры в углы — на разных расстояниях — я переводил в уме. По счету «два–три», если на спор. Спросонья когда — «три–четыре». А «шесть–семь» — это уже и с пересчетом: угла в метры, а потом метров в угол–для другого расстояния. Тренировка. Постоянная. И в снах.
Так что, вот так… хотя и ефрейтор… офицерского училища не кончал, не учился и в школе артиллерийских сержантов… как некоторые… у кого сложилось по–друго–му, чем у меня. Мое время — моя фронтовая судьба: «Ты у России один, Стась. Я у России один, Стась. Нас у России двоол Стась. Россия у нас одна, Стась. За Россию надо воевать без резервов для себя!»
От «Офсайда» до второго нашего разрыва на хуторе 150 метров. 0,15 км. После округления — 0,2.
От пролома в огороже до пушки у дерева с гнездом аиста —3–20; 320 маленьких делении артиллерийского угломерного круга; с «Офсайда» только что биноклем измерено.
320:0,2 = 64 метра. Расстояние от пролома до правого огневого гнёзда немца.
Все это в уме и как бы само по себе — мгновенно!
Дальность стрельбы нашей батареи 880 метров. 0,9 километра, после округления.
64 метра при дальности стрельбы в 0,9 км. 64 : 0,9…
— Правее ноль шестьдесят четыре! — После округления. .
И это уже не доклад своего наблюдения артиллерийским разведчиком своему офицеру. Это готовая команда для огневиков. Команда стреляющего офицера. И я её, между тем, приготовил за десять секунд, не больше. В уме. Сама сделалась.
— Правее ноль шестьдесят четыре, товарищ гвардии лейтенант! — Азарт шел изнутри жаром от головы до пят по мокрой, посиневшей и сморщившейся, а живой коже.
А как же! Я нс просто рядом с Кожаным; по сути дела мы вместе командуем батареей.
Подогнув одну ногу задником сапога под себя. Кожаный сидел, сгорбившись над раскрытым блокнотом, прикрывая его собой от мокрого снега, торопливо подсчитывал, подчеркнул карандашом что–то из записанного. Простым карандашом, понятно, не химическим. У артиллеристов, тем более у таких, как мы, химические карандаши в отставке. Записи ими, чуть где какая капля, клякса; разбирайся потом, что к чему…
— Ноль шестьдесят, — не поднимая головы, скороговоркой ответил Кожаный. — Наводчику удобнее на угломерной шкале прицела ставить — быстрее. — Вскинулся и заорал на Васю: — Правее ноль шестьдесят!
— Правее ноль шестьдесят! — Из–под золотых бровей Золотой человек следил за Кожаным. — Да!
Кожаный увеличил прицел. Метров на пятнадцать, не меньше. Я всполошился:
— Зачем?
— Для наших разрывов на улице — впереди земляной уступ: пушка для недолетов в мертвой зоне. Л если перелет — осколки на пушку, — скороговоркой ответил Кожаный и крикнул Васе: — Первому!.. Две мины!.. Интервал — пять секунд!.. Огонь!
Ничего. Гвардии Кожаный. Наш. «А ну–ка, песню нам пропой, весёлый ветер!» Разумно.
, — Выстрел!.. Выстрел! — передав команду, сообщил Вася доклад «Забоя» н задрал голову, прислушиваясь к небу.
А я и сквозь азарт нашей стрельбы с Кожаным почувствовал вдруг. Нс боюсь больше гвардии лейтенанта. С чего? Ляд его знает. Не боюсь, и все тут. Неполадок в его характере понятным сделался мне. Это понимание ставило меня вровень с ним. Для меня. Лежим на краю Чертова поля рядом, сзади нас одна батарея — наша; одна наша танковая бригада. Впереди нас один для нас хутор, на нем один для нас враг. И задача у нас одна — общая. Одна фронтовая судьба. Хотя мы несколько и разошлись в решении «стратегической» задачки для бригады.
И на РПД наплевать: не на весь мой век и он для меня, этот козел с рогами из воронёной стали и брезентовой сумкой на случай, если придется подкормить эту гадину железными дисками. Чтоб она взорвалась! — где–то и как–то, прежде чем изойдет век нашей с ней, такой — полюбовной дружбы.
И тем не менее. Что–то тревожное опять скользнуло во мне. Что? — опять не понять. Хотя и знакомое. Уже было. Раньше лишь не задело ничем. А теперь… щекот–нуло — осталось; зуммерит, зуммерит…
18
Хорошо было видно. И предпоследняя, и крайняя хатки. террасой приподнятые над широкой улицей, стояли, отодвинувшись от крутинки, — высокими соломенными крышами, как бы приплюснуты, оттого и раздались
вширь. Обрезанные ровно, толстые стрехн нависают над окнами; подоконники близко к земле, порожки входных дверей на земле. Ни крылечка, пи хотя бы куцего навесика над дверью. Выезд со двора на улицу — углубляющимся от уровня двора до уровня улицы рвом; двухстворчатые ворота из жёрдочек, просвечиваются насквозь и больше для скотины, чем для люден. Обрубок сухого дерева с гнездом аиста в середине двора, пушка впереди него. Уличной огорожи нет; немцы снесли её, чтоб не мешала, — стрельба–то, можно считать, прямой наводкой, траектория настильная, а не так, как у нас: мина почти отвесно в небо, почти отвесно с неба.
В черной дырке окна предпоследней хатки ствол крупнокалиберного пулемета, установленного в горнице. Рядом с ним голова пулеметчика в каске, воротник шинели поднят, морда заодно с плечами высунулась на волю — выстораживаст команду. Над крупнокалиберным пулеметом, на середине крыши — черная дыра с грязножелтым обкладом соломенной толщи; из дыры как хорек из норы: раструбленной головой на длинной шее, с узкими плечами и короткими лапками — ствол ручного пулемета. Рядом с ним — над мокрыми плечами и под мокрой каской, воротник поднят, — крысиная морда с кайзеровскими усами; тоже выглядывает и в напряжении выстораживаст. Возле пушки — все ещё в летнем, грязно–жёлтом камуфляже, — немецкие артиллеристы в таких же железных касках, лучшего наголовника для такой погоды не придумать, в длиннополых, темно–гряз–ио–зеленых шинелях, почерневших под слякотью с неба, и в коротких, раструбами, кожаных сапогах; воротники шинелей и у них подняты, упираются в каски. Из–за бро–нещита голова и торс, едва ли не до кожаного ремня с латунной пряжкой — «Гот мит унс!» — то ли командир пушки, то ли наводчик — хороший дяденька–подлец, способный самостоятельно и в два счета развернуть пушку за сошники хотя бы и в противоположную сторону. Гоже, как старший гусь на стадном пастбище, наструнился и высторажнвает — боится пропустить команду. В уличном окне последней хатки — ствол второго крупнокалиберного пулемета; рядом с ним пудовая голова и двухпудовые плечи пулеметчика, — и этот лупится, выстора–живая.