Встречный бой

Мгновение было. Да только для войны и мгновения хватит, чтоб убить человека. Человек, стало быть, на войне живёт и в мгновениях.

«Како–о–ого взводного вам дали… Чу–хои–цы», —

вспомнились почему–то слова комбата — промелькнули

° "кожаный готов был со зла на себя тснсрьпсрснусить меня пополам, за то что я видел, как 0,1 ся близкого взрыва и так приложился к земле, нос и подбородок, вместе с губами, в черной грязи.

«Какой к себе чувствительны» человек!» — «ельк–ом, а нельзя было не подумать, с мстительным удовольст висм

Там, под Радомышлем, я думал, у Кожаного сопес ™ есть: поиграет — наиграется ручным пулеметом в нашем взводе и вернёт его лейтенанту Шраму на огнс ®“** вернул. А когда мы снялись по боевой тревоге и поехали на передовую в урочище Бельки, чтоб там после артподготовки и прорыва немецкой обороны всей нашей 3-й гвардейской танковой армией войти в прорыв и вып–ти на оперативные просторы в тылах немцев с направлением удара на Житомир, выявилось, что РПД на все время Житомирской операции останется в нашем взводе.

Под Радомышлем я по сути дела выручил Кожаного, когда взял у него РПД и брезентовую сумку с запасными дисками, потом таскал их на занятия, с занятий, чистил, смазывал. Там у Кожаного язык нс повернулся сказать, чтоб я передал пулемет с сумкой кому–нибудь другому во взводе. И после того, как ему Дворец построили, не заикнулся; в благодарность за выручку.

Тут, уже в боевой обстановке. Было бы: я погорбился неделю под РПД с сумкой, потом, скажем, тот же Иван Пятых неделю и так дальше — по кругу во взводе, чтоб сам Кожаный так приказал… Как под Радомышлем, так и тут он старался не замечать меня… когда можно было не видеть. Видел только–когда нельзя не увидеть: я ему нужен. Видел — как мне не с руки под этим РПД и его сумкой! — снними–пресиними, чистыми, как у девочки, лучистыми глазами смотрел на меня, а — как голыш величиной с кулак ртом поймал: слова сказать не может, по совести. А мне надо мотаться в боевой обстановке, я разведчик! — РПД с запасными дисками у меня, как козел на закорках, и уже привыкает.

Пошел к Мишке, чтоб он хотя бы в нашем отделении РПД пустил по кругу — от меня к Юрке Перслюбову и т д… Этот… не дал договорить, чего я хочу — гордыню во всю ширь груди, в глазах самозабвенное бешенство:

— В гробу я его видел, твой РПД. А тебе, Стась… За каким чертом?! Все отделение из строя вывести из–за одного тебя?! Понравилась игрушка — и таскай… никто тебе силон её не навязывал!

Петя Зарсмба — паренек среднего роста, средней упитанности и средней жадности, — может, он заберёт железного козла с его железной кормежкой к себе в отделение, хотя бы на время, чтоб я смог передохнуть от него?

— Нашел дурака. К старшине в каптерку — один… с двумя котелками; РПД — на двоих… с отделением связи. За кого ты меня принимаешь, Стась?.. Я буду со стороны сторожить твое железо, чтоб у тебя его никто нс украл. — Шнурочки усиков на короткой губе концами вверх, в глазах — сплошная любовь к ближнему.

Остался Вася — Золотой человек. По дружбе он — тому же Ивану Пятых накинет РПД на плечи…

— Не–э–эт, Стась. Со мной этот номер не пройдет. Такие–то штучки привыкают не только к человеку, сам знаешь, но и к отделению. Останется потом в моем отделении, после Пятыха я его таскать буду?..

Даже Мироненко, пшенично–картофельный увалень, в тот:

Ум–мгу–у-у… подижурю. Ось тэрмос, я сьоднн ди–журю по взводу. Так ты за тэрмос и битом на кухшо, а я поднжурю соби биля РПД, о!.. — Коровьи глаза со взглядом, как если бы за то, что я сбегаю за него на батальонную кухню, он согласен, чтоб его за меня выдоили, «о»! — А катушки с кабелем, тэлэфон — ты за мэнэ потащыш, битом, о?!

Комбату бежать? — спросите, товарищ капитан, у гвардии лейтенанта — совесть у него есть!? Комбату наплевать, хотя бы я ещё и стокилограммовую опорную плиту от нашего миномета добровольно взвалил себе на плечи — «Тиое личное дело, Стась!* — а приказы по разведке я должен выполнять мгновенно, как часы с анкерным ходом, и полная взаимозаменяемость во взводе управления, если я разведчик; тем более после того, что комбат уже один раз меня выручил — спас от Кожаного.

Осталось, пулемет и сумку в зубы и на карачках с ними к ногам Кожаного: из благодарного сожаления к

вам, товарищ гвардии лейтенант, взял у вас да вот благородство мое истощилось? Л глаза куда — вместе с собачьим хвостиком от такого своего благородства…

Так Кожаный сумел придавить меня за «Гвардии Кожаного» и за «зануду». Как же мне посмотреть было на него тут, на пашне, когда он с черными от грязи носом и подбородком вместе с губами уставился на меня синими–прссииими глазами, готовый разреветься от того, что после госпиталя не успел еше пообвыкнуть з боевой обстановке, испугался близкого взрыва–гак приложился к земле носом и подбородком с губами на виду всей Житомнрщнны, а главное — на глазах у своего нелюбимого подчиненного.

— Связь! — опять заорал комбат, не отрываясь от бинокля.

В одной руке штаны (не стал подвязывать, чтоб не терять время зря), другой рукой Мироненко прижал к боку катушку с кабелем — побежал, проваливаясь в черноземе и оступаясь на раненую ногу; за ним, размотавшись до конца, узким и длинным хвостиком тянулся по грязи быстро чернеющий бинт.

Кожаный стряхнул с рук липкую грязь и кинулся к Мироненко, отнял у него катушку с телефонным кабелем; в мою сторону и не взглянул, лишь крикнул:

— Догоняйте меня, ефрейтор! — и побежал к комбату, как на лыжах, не оглядываясь.

А я, помимо автомата за плечами, с РПД, брезентовой сумкой, гружённой запасными дисками, с телефонным аппаратом; под ногами все та же раскисшая до глины черноземная пашня, — как мне угнаться за ним, за Гвардии Кожаным? — «тако–о–он» он в бою.

А ничего. Батарея развернулась мгновенно. И комбат, наш. Не видно вроде бы ничего, и по слуху не угадать, где она — немецкая минометная батарея, — комбат тем не менее нащупал её: в селе — в сторонке от церкви с разбитым куполом и без колокольни. Как только наши первые мины разорвались там, немец тут же стал швыряться своими минами реже. После налета — «Веер параллельный! Четыре мины на ствол! Батареей — беглый, огонь!» — немецкие минометы и вовсе подавились. Отвоевались окончательно.

Пока^ комбат стрелял по немецким минометчикам» Кожаный мало–помалу выкарабкивался, выкарабкивался из ямы — вылез вместе со своими сапогами на размытый и сплюснутый временем отвал; наблюдал в бинокль. Пули, болванки, осколки снарядов — ничего этого не было для Кожаного. Больше: он то и дело норовил как повыше приподняться головой и плечами над отвалом, вроде бы чтоб подальше и получше увидеть. А на затылке, на спине написано мелом: смотри, Горемыкин… смотри, Мироненко… все смотрите, какой я бедовый ничего не боюсь! Торчал так на отвале, пока комбат не оторвался от бинокля, отстрелявшись; оглянулся:

Чокнулся… на старости лет, к чертовой матери! ашами немцу машешь? Кожаный! — Стащил гвардии лейтенанта за полу шинельки в яму, чтоб не демаскировал МП.

С опушки Черного леса немецкие танки и противотанковые пушки — ничего не разглядеть, где они гам попрятались, — лупили без передыха. Наши «тридцатьчетверки» гвоздили по ним — по высвечивающимся трассам болванок пробовали нащупать, откуда танки и противотанковые пушки бьют. А с каждой минутой снег падал гуще, терялась и терялась видимость. *

Из–за Чертова поля — откуда–то с саманно–соломен–пого хутора садили, захлебываясь и разрываясь, ручные и крупнокалиберные пулеметы.' А только что смолкли немецкие минометы в селе, с хутора откуда–то ударили во фланг нам противотанковые пушки, болванками. «Тридцатьчетверки» стрельнули из выхлопных труб клубами смолистого от солярки дыма — стронулись с мест, меняя позиции… расползаясь попросторнее. Самая крайняя с левого фланга нс успела спрятаться за холмик, болванка угодила ей куда–то в борт — «тридцатьчетверка» взорвалась; никто из танкистов не успел из нее выбраться. Страшно видеть такое, да ещё рядом.