Встречный бой

— Так что… вот так, товарищ капитан. И мне трое суток. Раз так…

Комбат сразу опустил глаза, покашлял в кулак. Закашлялся. А вот у Ивана теперь не нашлось обеспокоенности признать вслух, что я поступил все же по чести. С запозданием на шаг, а поступил… тем не менее. Он лежал теперь, зануда, как кашей подавился, и перестал дышать…

— В подвале тебе нечего делать, Стась, — по–своему разрешил комбат, опять разглядывая спичечный коробок. — Подготовку данных для стрельбы и ударную пристрелку будешь осваивать.

Ладно. Я свое сделал. По чести.

— Подъем сегодня для всех… — комбат посмотрел на ручные часы, подвинув руку поближе к коптилке,

в десять ноль–ноль. Чтоб не ползали сонными тетерями. Завтрак и — сразу на занятия. И после обеда час отды-х д В …

Всю папиросу до конца выкурил комбат — так долго рассматривал спичечный коробок, переворачивая и переворачивая его прямыми пальцами. Ровно бы боялся поднять глаза н посмотреть на нас прямо — на Мишку, всю и на меня, — боялся на чем–то сорваться.

— С первого дня я ждал… чем кончится ваш прием нового командира взвода–сказал комбат и опять смолк, надолго. Перекручивал и перекручивал коробе к на газете. Потом вздохнул со стоном, щелчком снизу подбил лакированный козырек фуражки как повыше а лоб и голову поднял. Так посмотрел на нас… как на свое наказание. — Та–ко–го взводного вам дали, а вы…

с тягучей тоской позавидовал он нам почему–то. хон–цы! — горько укорил нас комбат, сразу всех, и тех, кто ещё «не проснулся», надвинул козырек фуражки на самые глаза, встал и вышел.

10

Только что началась Житомирская операция, навалилась с тяжело гружёнными, низкими облаками оттепель, слизнула почти что весь снег с земли, согнала к нам со всего белого света туманы. Конец декабря, а будто после затянувшегося бабьего лета, незаметно перешедшею в зиму, вернулась самая занудистая, какая только бывает, поздняя осень. Один день туманы и сразу дождь с мокрым снегом, грязь по колено, порывами вегер. Погода, в какую собаки, если и лают, так только с тоски, не вылезая из будок. А нас под Радомышлем успели переобмундировать в зимнее: отобрали сапоги и шинели, дали полушубки и валенки.

Бригада наступала вдоль Киевско—Житомирского шоссе, наша батарея, как всегда, шла в колонне головного танкового батальона.

Только что вышли из лесу, поднялись по профилированному открытому большаку на горушку; две «тридцатьчетверки» передового разъезда с разведчиками на броне спустились открытым полем с горушки и втяну–лнсь в густом, с елью, мокрый и оттого черным издали лес, за которым едва–едва просматривались полуразбитая церковь без колокольни м кирпичные трубы уцелевших хат большого села. — немец вдруг, как проснулся, принялся палить из всех, какие у него были на опушке Черного леса, танковых и противотанковых пушек; затявкали минометы с закрытых огневых позиции — откуда–то из леса или из села?..

А слева от большака поле — все в одноэтажных холмиках и погребальных бугорках, расчлененных разло–жнетыми и овражистыми лощинками; словно черти на нем хороводили — поповыбили копытами землю так, что её во веки веков не сровнять. Это Чертово поле покатом от горушки — упирается в узкую и жиденькую полоску провалившегося по пояс осинника; за осинником, на вздыбливающемся угорье, — сады и сплошь уцелевшие хатки, едва проглядывающегося за стеной дождя с мокрым снегом саманно–соломенного хутора. Оттуда–то из этого хутора–зубы трещат и крошатся с искрами! — в подпор пушечной и минометной пальбе, немец взъярился длиннющими очередями из ручных и крупнокалиберных пулеметов.

Дождь со снегом и ветер. Громовой треск пушечных болванок, в мгновение прошивающих километры мокрого и тяжелого воздуха над землей; оглушительные и черно–белые от сырости копны разрывающихся мин во–круг — свист и вой осколков, комья и шлепки мокрого и раскисшего чернозема; осиными роями пули.

Головные танки по команде полковника, нашего комбрига, врассыпную — чтоб рассредоточиться, занять позиции в складках местности, фронтом в сторону села за Черным лесом. Автоматчнки–десантинкн с брони «тридцатьчетверок» —? в слякоть придорожных кюветов, ползком по напившемуся выше ушей и прикрытому лишаями мокрого снега дёрну, по вязкому и липкому чернозему пашни в поисках укрытия, поближе к своим танкам. Двое автоматчиков в катанках, проваливаясь на пашне по щиколотки, наизволок потащили, подцепив под мышки, раненого товарища в тыл. Какой–то автоматчик где–то впереди кричал:

— Добейте меня, родные! Добейте!..

В нашей батарее закон. Без команды комбата ни шагу с управленческого «шевролета», с тягачей — «студсбск–керов», буксирующих минометы; хотя бы ещё и землетрясение в десять баллов, — ни с места, пока не будет команды.

— Кожаный, МП там! — С крыла «шевролета», стоя в рост, будто ни осколков, ни пуль, как на батарейных учениях, комбат показал рукой в сторону каких–то бугорков у дороги, на пашне. — Шрам, огневые там! — Взмах руки и указательный палец из кулака в сторону густого терновника в разложистом овражке; не больше стапяги–десяти метров позади наших машин, где мы остановились. — Направление стрельбы туда! — Рука в сторону села за Черным лесом. — Батарея, к бою!

Встречный бон.

Если погрузить на слона РПД и брезентовую сумку с тремя полупудовыми дисками к нему и пустить слона по раскисшему до глины житомирскому чернозему, через сто метров слон попросит разрешения передохнуть. Вёз пулемета и запасных дисков — через сто пятьдесят. Я бежал в набухших валенках, с автоматом на спине, с РПД и брезентовой сумкой в руках по раскиселившей–ся до глины пашне, вместе с капельками и ручейками пота истекая силами, — никак не мог догнать Мироненка.

Мина разорвалась на середине большака — осколок угодил Мнроненке в бедро, чуть повыше колена.

— Са–нита–а-ары!.. — заблажил Дыныс.

И сразу взопрел. Весь. Бросил наземь катушку с телефонным кабелем, не дотянув нитку связи до МП метров на сорок, сорвал из–за спины и бросил деревянную коробку телефонного аппарата, сел с размаха в липкий, как клейстер, чернозем. Все—в мгновение. Отпихнул на бок автомат и, повалившись на спину, смахнул с себя штаны вместе с кальсонами, — схватился перевязывать ногу подушечкой и бинтом из индивидуального пакета.

— Саннта–а–ары!.. — Высокий голос удавленника и надутые жилы на шее.

больно, конечно. И испугался, попятно: первая в жизни рана!

— Свя–а–азь!! А потом санитары!.. — оторвавшись от бинокля и оглянувшись на крик, заорал комбат, уже между бугорками НП. — Ста–а–ась, твою мать!

А что Стась? У меня автомат, РПД, сумка с дисками! — руки обрываются; пашня под ногами проваливается до середины валенок — по пуду грязи на каждой ноге; и уже ни одной сухой нитки на мне ни сверху, ни снизу. Зубами хватать ещё и аппарат, катушку?!

— Нашел время осколки ловить — перевязываться! — налетел я на Мнроненка, забрасывая сумку с дисками на спину. — На сухую госпитальную простыню спешишь — «санита–а–ары»?!

Работая всеми четырьмя, как собака, и, видно было, наступая себе на полы шинельки, из–за бугорка выгребался Кожаный; спешил к кому–то из нас с Мироненкой, чтоб помочь. Мироненко был уже на ногах; штаны и кальсоны ниже колен…

— А ну–у–у!.. — замычал по–бычьи и, оттолкнув меня, ухватился за катушку.

Высвободив руку от сумки с дисками, я подхватил коробку телефонного аппарата, закинул брезентовый ремень на шею…

Сгорбившись, чтоб не задело ни болванкой, ни пулей, ни осколком, и размахивая длинными рукавами, путаясь в полах шинельки, бежал в своих сапогах по чернозему, как на лыжах. Кожаный.

С громовым треском разорвалась мина между большаком и комбатом — осколки с визгом и свистом секанули воздух; я успел лишь присесть, и это впустую — осколки уже пролетели. Носками сапог, голыми руками из длинных рукавов и носом Кожаный зарылся в черноземном клейстере — так ляпнулся с разбега. Мироненко даже не присел — до чего его задела «госпитальная простыня»; успел штаны подтянуть, валик недомотанного на бедре бинта, размотавшись, упал между ногами, — Дыныс лишь побелел и сплошь залился потом. Кожаный тут же вскинул голову — увидел, что я смотрю на него, — шекн сделались красными. И так тоскливо посмотрел на меня, что нельзя было не подумать: в индивидуальном склепе ему было легче, когда его видели, как он из жалости сам к себе плачет над холодной картошкой с холодной тушенкой.