Встречный бой

— Любое конкретное историческое дело привязыва–стоя к конкретной исторической личности. Без конкретного исторического лица любое конкретное историческое дело отметается временем в общую свалку и по сути дела перестает быть конкретной историей… — Он поменял воздух в груди, — Историей, какую конкретные люди конкретных поколений хранят в памяти…

Грамотный паренек, куда к черту, начитанный так. Сделала бы военная судьба его офицером, непременно стал бы конкретным лицом какого–нибудь конкретного исторического события Великой Отечественной войны советского народа против немецко–фашистских самоубийц.

— Это создано по твоей инициативе, Стась! — Мишка вытянул руку–палец в сторону Дворца–землянки гвардии лейтенанта Кожаного.

А вот этого… такого… признаться, я не ждал от него. От Мишки. Чтоб он в урон своей, хотя бы и временной офицерской власти, своей командирской гордыни — пошел… на такое!.. Я, однако, не стал отнекиваться. Инициатива–то всего этого дела и впрямь изошла от меня, а не от него… чего и Иван Пятых не смог не признать, хотя и посинел — так трудно ему было удерживать какое–то новое свое беспокойство.

— Гвардии лейтенант этого тебе никогда не забудет, Стась, — пообещал Мишка, — надеюсь… Считай, что трех нарядов вне очереди у тебя как и не было. Тебя ждут благодарности и представления к орденам! — И тут же скомандовал: — До подъема осталось полтора часа — всем немедленно выспаться! Ог–бо–о-ой!..

9

Я только что снял сапоги, отпустил ремень и расстегнул воротник, лег рядом с Золотым человеком…

Интересно. У молодых чаше всего лоб широкий, челюсть узкая, шея тонкая — лицо клином вниз. У пожилых шея заматерела, челюсть обложило жирком, а лоб словно бы поусох, — лицо клином вверх. У Золотого человека… все у него уже широкое, хотя мой ровесник. И характер — шире не бывает; постоянная улыбочка с фиксон из губастого рта, отчего глаза постоянно прищурены. а на лице — мне ничего не надо, все есть, а тебе что? Не иначе как подросток–дурачок с первого взгляда.

Тем, должно быть, он и Мишку Автондилова прику–пил в Радомышле, когда они в церкву лезли. «Ты, Миша, станешь мне на плечи, не дотянешься до окна: я середнячок. Меня поставишь себе на плечи… Смотри — ого! — на сколько ты выше меня, здоровее…» У Мишки, сразу, гордыня в ширь груди; его хлебом не корми, а только дай ему такое слово, — тут же нагнулся и подставился, чтоб Вася лез ему на плечи.

Золотой человек… Нс успел досказать, как Мишка подсаживал его в церкву,' а Вася нарочно задержался у него на плечах и топтался на них каблуками, пока нс оттоптал ему плечи, отчего Мишка ругался потом всю дорогу домой, продолжал ругаться и дома, на МП, считая, что Вася виноват н в том, что они провалились, переходя речонку, в ледяную воду, — в землянку ввалился Мироненко. Только по тому, какой он красный от жара и мокрый от пота, видно было: во Дворце Кожаного уже, как в царской бане.

— Гвардии лэйтенант прыйшлы соби, подывылысь соби и уйшлы соби. До комбата пишлы, о!.. — доложил он Мишке и бездумно уставился в какую–то точку в темном углу землянки.

В голове гудело от усталости, и она была тяжелая, как двухпудовка: гвозди головой можно было забивать, — но какой к черту после такого доклада Миронен–кн сон! Что будет? — к одному сошлось все.

В нашей землянке сразу стало темно, а потом в темной н тревожной тишине хорошо было слышно, как комбат топчется кожаными, острыми каблуками на утоптанном за ночь, к утру подмерзшем снегу возле Дворца Кожаного, как он вошёл во Дворец, как вышел, подошел к нашей землянке.

Вошёл к нам. Пошуршал спичками в коробке, поджег фитиль в коптилке, сделанной из гильзы 37-милли–мстрового зенитного снаряда. Как всегда и неизменно, в хромовых сапогах, начищенных до блеска, в офицерской шинели, подогнанной к фигуре, в офицерской фуражечке, хотя давно уже снег и холодно; уши с мороза красные. И не выспавшийся. Можно было догадаться: протрспался всю ночь с Кожаным в своей землянке на огневых, лишь перед «подъемом» прилег, и только что его разморило, Кожаный разбудил.

.. читаясь" до подъема сине были минуты.

Мы «спали», затаясь, …

бат снял фуражку, закурил. крепкие

кряду принимать из–под удара ногой тяжелый и надутый твердо футбольный мяч, и не просто встречать, а ещё и отбивать—в ту сторону, откуда он летел. А футболисты вон–на как бьют ногой, бывает, когда из всех сил. Пушечные удары. У того же Бутусова. Смертельные! Лишь знаючи комбата и глядючи именно на его волосы, я постепенно начинал верить, что человек, несколько лет кряду проигравший в футбол, все же способен остаться при своем соображении.

— Вернётесь живыми из Радомышля, — предупредил комбат, не посмотрев и теперь на Васю п Мишку, — пойдете к старшине в деревню. Во дворе там подвал. Наносите туда соломы, чтоб потом не замёрзнуть… Трое часовых для пересменки да ещё и разводящий к ним?.. Батарею ждёт война; не теряя времени зря, надо заниматься боевой подготовкой… В общем, займёте в подвале круговую оборону — сами себя будете охранять. И так. Никого к себе, выходить можно только по нужде. К подъему на свои места — во взвод; занятия. После занятий сразу в подвал. Боевая тревога ночью; старшина скажет вам — через пятнадцать минут, чтоб были во взводе, на своих местах. От подвала сюда, отсюда к подвалу только бегом, не больше пятнадцати минут… По трое суток гауптвахты каждому.

Хорошо сообразил комбат, наш.

— Есть, трое суток! — вытянулся Мишка, гордо подняв голову, и зачем–то опять покосился на Золотого человека.

Потом я узнал. Забраться в церкву, за «языком», Мишку подбил Вася.

— Есть, трое суток ареста! — вытянулся н Золотой человек.

— А ты? — тут же «проснулся» Иван Пятых, через Петю Зарембу «разбудил» кулаком в плечо н меня. — Благодарности и представления к орденам для тебя одного, а гауптвахта?!

«Проснулся» н Петя: отвел от меня руку Ивана, оттолкнул его и от себя.

И тем не менее… если честно.

— Есть, трос суток!.. — соскользнул с нар и я.

Дело чести. Мелочь, конечно, такая честь. Подумаешь! — промолчать и после обеспокоенности Ивана. В Радомышль я не ходил, в церкву за поповским барах–лом не лазил. Мелочь, а для отношений с товарищами но взводу важно: отошел, значит, в сторону, затаился? Из мелкой трусости перед комбатом? Или из мелкой подлости перед товарищами? .Может, и то и другое. Промолчал, главное, затаясь. Мелкие, а трусость и подлость. И нс сами по себе. В них человек. Они в человеке. А в ком есть мелкие, возможны и крупные. Из поросенка–то вырастает свинья, а не «тридцатьчетверка». Так я думал о других. Почему обо мне должны думать иначе? Таиться нельзя, стало’быть. и в мелочах. Время такое. Мелкие промашки в тишине и покое, в бою, часто человек и сам не заметит как и отчего, переходят в предательство… товарища по войне, товарищей, а то и сразу всей Родины. Нельзя. Бесследно для души на воине нс проходят и мелочи. И оставляют в душе не след, а начало большого. Нельзя, стало быть, оставлять в душе даже мелочь; если она такая… в такое время… в таком.

Нс поднимая головы, комбат нсподвзлобья смотрел на меня. В свете коптилки глаза его были открытыми, как всегда: входи в. мою душу, она и твоя… если у тебя на совести, как в моей душе. Я не пошел.

— Я всю ночь был при телефоне на НП, с НП не уходил, — поспешил объяснить я, что к чему, чтоб комбат не успел подумать чего лишнего. — Инициатива с землянкой для гвардии лейтенанта моя… признанно. От нее все пошло.

Теперь можно было и войти в душу комбата. Но я и теперь не пошел. Я не сам по себе сполз с нар и стал рядом с Мишкой и Васен, Иван меня понужнул, а потом уж… я… сам.