Страница 5 из 47
Чтобы понять смысл той драматической сцены, следует вернуться назад, в 1915 год. В городе, который расположен на довольно большом расстоянии от Гамполы[8], из-за пустяков произошла ссора между мусульманами и буддистами — процессия последних должна была пройти мимо мечети. Страсти накалились, и дело, быстро приняв дурной оборот, дошло до суда. Мало того, как часто такое случается, безответственные элементы распространили конфликт, возникший в прибрежной зоне, на горную часть страны, а дальше все уже пошло само собой. Начавшись вспышкой в Гамполе в ночь на праздник Весак[9], кровавые насилия прокатились по всей стране.
Как во всех южных прибрежных городах, в Амбаватхе также имелась мечеть. Когда буддисты осквернили ее, забросав камнями, члены мусульманской общины, которые жили здесь уже не одно поколение, стали открыто угрожать ответными мерами. Известие об этом докатилось до Синадхаи, разжигая по пути пламя священной войны. Были разрушены буддийские придорожные храмы и священные памятники.
В страхе Сигу Мегдан и его жена Аччи прибежали в наш дом, полагаясь больше на порядочность и справедливость отца, чем на старосту, который являлся официальным представителем государственной власти. Под покровом ночи они переправились через реку и теперь надеялись на наше покровительство. Было решено, что будет безопаснее, если Сигу укроется в джунглях. Отец рассудил, что Аччи никто ничего плохого не сделает и ей лучше оставаться у нас в доме.
Озверевшая толпа кинулась к деревенской лавке и, никого там не обнаружив, разграбила ее, а затем в поисках лавочника направилась к нашему дому. Человек двенадцать разъяренных, жаждущих крови мужчин вбежали в наш сад.
— Смерть мусульманину! — кричали они. — Где Сигу?!
— Он у меня. А в чем дело? Что вам надо? — спросил их отец,
Я хорошо помню эту сцену. Было уже за полночь С улицы слышались глухие голоса. Отец нервно теребил пряди волос. Он всегда так делал, когда волновался. Глаза его сверкали гневом, а тело напряглось, готовое к броску.
Атмосфера все более накалялась, но отец был не из тех, кто отступает.
— Как вы посмели прийти к моему дому ночью? — накинулся он на этих людей. — Вы с ума сошли! Что плохого сделал этот мусульманин? Он такой же, как и мы с вами. Делил с нами и радости и горе. Идите по своим домам. Я знаю, что все, что вам наговорили, — сущее вранье. Слушайте, уходите, не позорьте нашу деревню!
Отец обрушил на них яростный поток жестких слов. Надо сказать, к чести Синадхаи, степенные люди не поддержали эту истерическую кампанию. Толпа, собравшаяся в ту ночь возле нашего дома, в основном состояла из никчемных бездельников и безрассудной молодежи. Отец хорошо знал и этих людей, и их родителей. Не ожидая от отца такой вспышки гнева, бунтари в смущении разошлись по домам. Какой бы значительной ни казалась им причина, побудившая их к выступлению, почтение к отцу все же пересилило.
На следующий день в стране было введено чрезвычайное положение, и вскоре восстановили порядок, хотя связанные с этим репрессии сами порождали ряд проблем[10]. Главное — конфликт между мусульманами и буддистами был улажен. Пожалуй, мир в нашей деревне наступил быстрее, чем в других местах. Сигу со своей женой вновь смог вернуться в свою лавку. Жители деревни сами помогали ему восстанавливать то, что было ими разрушено.
Шкатулка с драгоценностями Аччи тем не менее еще несколько месяцев оставалась у моей матери — до тех пор пока не наступило ей время ехать на роды в Хамбантоту[11].
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Лет до девяти-десяти дни моего рождения всегда отмечались дома — вот еще одна привилегия быть младшим в семье. Как мне кажется, они проводились в основном по инициативе тетушки Софи, тетки отца и моей крестной матери.
Тетушка Софи жила с нами. Она обычно рассказывала нам перед сном разные интересные истории. К тому же она умела готовить самые замечательные в мире сладости, не новомодные деликатесы, а воздушное печенье из рисовой муки — хрустящие кокисы, по форме напоминающие розы, коричневатые, цвета меди пряники, белую халву, от которой на губах остается след сладкой пудры, тыквенное варенье — обычно огромный кувшин — и, наконец, до-дол, черный, жирный, очень сытный.
Дважды в год — на сингальский Новый год и на мой день рождения — она сама хозяйничала на кухне, чтобы порадовать нас своими непревзойденными блюдами.
На приготовление додола необходимо взять несколько галлонов[12] кокосового молока, гору муки и развести большой огонь. Ко всему этому необходимы еще и сильные руки. Я наблюдал, как слуги заполняли огромные котлы вязкой массой, затем снимали масляную пену, добавляли еще топлива и, наконец, сами изумлялись конечным результатам своего труда, тому, как после гигантских усилий появляется полдюжины здоровых батонов додола, упакованных в листья арековой пальмы, для того чтобы они впитали масло. Готовый додол окуривали дымом и прятали до тех пор, пока тетушка Софи не приносила его нам во время больших праздников.
Это блюдо не требовало рук мастера, зато другие сладости готовила сама тетушка Софи. Она делала все шумно, с размахом: командовала каждым в доме, сама выбирала тыквы белой окраски, делала масло из орехов, следила, как их толкут, просеивала рисовую муку.
Ничто не могло сравниться с такими ее лучшими кулинарными произведениями, как мункевума — пирог с зеленым горошком, аттираха — пончики из рисовой муки, кокосового молока и сахара или астма — плетеные изделия из рисовой муки и сахара.
Когда на пробу она выпекала первый пирог, мне обычно предоставляли честь его отведать. Никто не ждал от меня похвалы, но я всегда говорил, что пирог очень вкусный. Примостившись на маленьком стульчике, я обычно оставался на кухне и наблюдал, как тетушка лила масло на шипящую сковороду и как бы сдвигала тесто к центру, чтобы образовалась горка. Вот этой-то горке и обязан был пирог тому, что мы называли его «куполом».
Обычно пироги хранятся несколько дней. Они быстро высыхают, но, если их немного подержать на пару, приобретают новую жизнь, делаясь мягче и даже вкуснее, чем прежде.
Если тетушка Софи умела вкусно готовить традиционные сладости, то мать — рыбу. Конечно, для этого ей необходима была рыба лучших сортов. Баловала она нас и другими блюдами. Расскажу еще об одном из них. Пока плоды хлебного дерева еще не созрели и их кожура не стала грубой, мать пекла их, и мы наслаждались этим райским кушаньем — полосам. И только мать умела готовить такое восхитительное карри[13], которое я с удовольствием ел в день моего рождения.
У нас, у детей, были и праздники и будни — жизнь шла своим чередом. Сегодня, когда я вижу, как небрежно относятся к еде, вспоминаю здоровый, почти волчий аппетит, который был у нас в те дни. Кажется, мы готовы были есть без конца.
Нас учили не оставлять на тарелке пищу. Но никто не готовил экзотических трюфелей (легкие бисквиты с кремом), неизвестны были нам и те гастрономические чудеса и гарниры, которые первоклассные кулинары и матери готовят для своих семей сейчас! Каждому из нас подавали рис, насыпанный солидной кучкой в центре тарелки, нарезанные длинными дольками листья мурунги, овощное карри — обычно из чечевицы, к которой иногда добавлялась ножка вареной курицы, кремового цвета суп из кокосового ореха, поджаренная тыква. Если вы не наедались, можно было просить добавки. Когда после трапезы что-то еще оставалось на тарелке, это вызывало гнев старших. Обычно обед завершал десерт. Как правило, обеды были обильными, но скучными. Зато походы — как разрешенные, так и тайные — за плодами, растущими в саду, возле самого порога, горячили кровь. Там круглый год росли молодые кокосовые орехи, ибо кокосовая пальма никогда нас не подводила. Мы с жадностью набрасывались на плоды манго и тут же с удовольствием поглощали их. А как мы любили плоды хлебного дерева! Какое наслаждение давить бугорчатый плод и выжимать мякоть, липкую и сладкую, как мед!