Страница 7 из 39
— Можешь курить при мне, если хочешь. Мы уже давно не в Кольце. И нам всем тяжело. Я понимаю это. От одной вольности никому хуже не станет. — Я почувствовал, как он коротко пожал плечами: нить только-только натянулась и вновь ослабла.
Временами Рэджи хотелось казаться хорошим. Для меня одного или для всех нас — точно не скажу. Что-то человеческое, почти отеческое пробуждалось в нём, требовало выхода. Но место благодетеля, позволявшего нам отпускать душу, было давно занято, отчего доброта Рэджи выглядела навязанной.
— Вообще-то я не курю, — я стоял, по привычке опустив голову, покорно ждал, когда мы наконец двинемся дальше. Но Рэджи внезапно позабыл о спешке.
— Я думал, что у вас с Райсом одни привычки на двоих. Он ведь от тебя ни на шаг не отходит. Постоянно за тобой прячется. Что он говорит обо мне?
— Ничего.
— Брось. Я же не поверю. Помнится, Мирза сказал Фэйсалу: «Брат не посмеет солгать». Однако Фэйсал лгал. И земные братья лгали друг другу.
— Мы не говорим о тебе, Рэджи.
— ... Даже честнейшие из братьев лгали...
— Мы не... — я только-только решительно повысил голос в попытке заглушить эту никому не нужную, почти параноидальную правду, отчаянно хлеставшую из Рэджи, как вдруг он махнул на меня свободной рукой, сделал шаг в сторону, желая отстраниться, но нить — чистая формальность — сумела удержать его.
— Забудь! Я знаю, что Райс проклинает меня за спиной, и, видимо, раз ты молчишь, это более чем правда. Я просто хочу понять, насколько мы близки к финалу и как скоро Райс решится сорвать операцию. Понимаешь, у меня тоже есть обязанности и долг перед Центром. Я здесь не для того, чтобы стращать вас и держать под замком. Я просто слежу, чтобы вы не натворили глупостей. И, знаешь, — его голос треснул, посыпался, — если Райсу взбредет в голову убить меня в ближайшие дни, я бы хотел знать, к чему готовиться. Потому что если бы я просто хотел умереть, то остался бы в Кольце дожидаться своего сорокалетия, а не отправился бы питать иллюзии сюда. Но я всё ещё верю, что способен на большее, чем отойти к Мирзе в срок. И смерть от рук безумца, как ты можешь догадаться, не предел моих мечтаний. Райс болен. Справедливости ради, мы все больны в какой-то степени. Но Райс болен иначе. Если мы пришли в этот мир, чтобы старое, обветшалое общество превратить в благодатную почву для чего-то нового, даже совершенного в какой-то степени, то Райс из тех, кто должен низвести наши усилия до пустых обещаний. И мы, конечно, обязаны протянуть ему руку помощи... — Рэджи резко замолчал, надеясь, что продолжать не придется и я непременно пойму всё с полуслова, но я только в нерешительности поднял на него глаза, как назло слезящиеся, но не от особого расстройства, а от назойливого света, ставшего жгуче непривычным. Выглядел я, однако, крайне правоверным. — Ты подумаешь, что я — плохой Нух. Пусть будет так! Я не считаю, что Райс заслуживает нашей помощи, и поступлюсь своими принципами, настаивая на этом. Я знаю, почему Центр выбрал его посланником. И дело вовсе не в особых талантах или заслугах.
Я между тем каменел: старался не шевелиться, даже сумел унять дрожь в кончиках пальцев, замедлил дыхание, скользя взглядом от одного угла незримого квадрата к другому. Витиеватая трещина бордюра. Накренённая линия корпуса магазина. Тучная бляшка на силуэте фонаря. Пыль на собственных ботинках. Всё свелось в одну точку, зашаталось.
— Ничего не хочешь сказать? — Биение сердца охотно откликнулось на голос Рэджи, участилось. Тогда я судорожно выдохнул:
— Мы не говорим о тебе, Рэджи.
.
.
.
— В последнее время, когда камера наплывает на меня, начинает казаться, будто я замурован внутри её корпуса, где-то в оптическом фильтре. А объектив передо мной — единственное, что находится в непосредственном соприкосновении с реальным миром. — Хантер выверенным движением отбросил со лба влажные после душа волосы, нервически поджав притом губы, точно в этом коротком действии скрывалось что-то на редкость тяжелое; продолжил, чуть запрокинув голову. — Но потом я произношу приветствие, делаю три шага от стойки к диванчику для гостей; камера-1 отъезжает, я оборачиваюсь к камере-2, и на общем плане реальность становится на прежнее место.
Хантер был чист уже шестой месяц, и его окружение натужно имитировало веру в то, что он наконец начал новую жизнь. На деле же все ждали срыва — облегчения и физического, и морального; возможности сбросить камень лжи с души и подтвердить факт того, что есть в этом мире вещи неизменные, устойчивые к любому сопротивлению.
Да, катастрофы — это чудовищно. Но временами люди подсознательно ждут трагедий, столкновений и природных катаклизмов (ими как-никак жизнь отмеряется), взывают к разрушениям. В отношении Хантера наблюдалось нечто подобное: он как огромный вулкан будоражил умы ближних ожиданием худшего — повода, чтобы поддаться панике и негодованию, обратиться в бегство, разливаясь в обвинениях и проклятиях.
Помню, как ты сказала мне: «Я горжусь Хантером. Конечно. Он никогда так далеко не заходил, но... Это пятая попытка. Кто вообще в здравом уме поверит, что Хантер способен начать новую жизнь?! Да и откуда вообще ей взяться: этой новой жизни! — Ты коротко пожала плечами и стесненно отвела взгляд. — Возможно, я проснусь завтра утром и пожалею, что так сказала. Но дело будет не в моей ошибке, а в элементарном чувстве совести. Знаешь, если бы Хантер в действительности хотел выкарабкаться, он бы оставил работу и согласился лечь в реабилитационный центр. Но единственное, чего он хочет, это подольше помучить нас. Он бы удавился, если бы не был до конца уверен, что мы будем страдать. Это его второе призвание — наживать проблемы другим. Он считает, что рано повзрослел, раз младенцем попал на съемочную площадку, и может строить из себя жертву психологического насилия, угрожать нам разоблачением в СМИ. И после всех его истерик мама обязательно скажет: «Ты не имеешь права злиться: твой брат — глубоко несчастный человек, Рейна. Он из тех людей, кому хронически больно. И мы должны относиться к нему с пониманием и любовью. Потому что он никогда не справится с собой, а мы можем». Но мама не права. Хантеру не больно — ему скучно. Впрочем, это даже хуже».
— Я думал взять перерыв хотя бы на месяц, получил добро, но тут же нарисовалось внезапное условие: если я уйду, то к моменту моего возвращения эфирное время подвинут на тридцать минут раньше. Боже! Это такая чушь! — Хантер, охваченный блеском шелкового домашнего костюма, всплеснул руками, уставился на меня в ожидании ответной, не менее яркой эмоции, а после быстро, с явным разочарованием принялся оглядывать помещение бара. — Дешевая манипуляция, но я повелся. Когда твоё шоу занимает полтора часа вечернего эфира в субботу, в моменте легко поверить, что тебя вполне способны вытеснить двадцатая новостная сводка вместе с очередной музыкальной передачей с бесцветным ведущим в безымянном костюме. Для кого-то моя работа — пустой звук. Чего стоят эти полтора часа в неделю, правда?! Но это прямой эфир, в котором я, кстати, продающее лицо сразу нескольких крупных брендов.