Кататония

Глава первая

Рейна, я не виноват! Если бы я мог стать другим для тебя, то впился бы в эту возможность отчаянно. Я бы носил узкие джинсы с заклепками на растянутых карманах, пил бы дешёвый сидр из хрустящих банок и курил кретек в поистине кинематографичной позе. Я бы тянул до тошнотворного букву "а" в каждом слове, длиннее шести букв, прижимался бы спиной к окнам вагонов метро, не цепляясь в истерике за истертые поручни, сидел бы на качелях посреди детской площадки, нелепо поджав ноги, не стыдясь безделья и откровенно скучая. Я бы весьма скверно шутил о смерти. Я научился бы жить в твоём мире, Рейна, несвоевременно, запоздало. Но Церийская башня рухнула, и, пускай я уже как пять минут спустился в метро, пускай моей жизни ничего не угрожало, всё было кончено: мой позвоночник дал трещину, понимаешь? Тот, кто мыслил себя изломом, умудрился сломаться.

Это не я, Рейна! Это политика. Она в новостных сводках, на баннерах у стройплощадки, в полосах на линолеуме твоего класса и чёрных от пыли уголках подоконников — везде, куда только посмеешь бросить взгляд. Ты не любила незаживающие раны на моих бёдрах, говорила, что в один день я умру от заражения крови — это тоже (не поверишь) политика. И моё стойкое молчание в ответ — тоже часть одного громоздкого пласта под таким скользким названием «по-ли-ти-ка». Вынести бы это в заглавие.

Я готов объясниться, оправдаться перед тобой — называй, как хочешь. У меня было почти десять лет, чтобы обдумать те вещи, которые под Гало-09 некогда казались основой мироздания. Ждёшь душещипательную исповедь с тоскливыми отступлениями? Только не так, Рейна. Я ещё в здравом уме и способен понять, кто и зачем будет читать эту историю. И этот самый кто-то не ты. И жалеть меня явно не станет. Так что, да, в моих интересах сделать прочтение этой книги невыносимым настолько, насколько позволяет моя биография. Настолько, насколько позволяет чувство стыда, которое долгие годы взращивали во мне священный Вефрат и не менее почитаемый Устав. Но теперь, когда я уверовал в то, что Вечный Мирза мёртв, когда мой долг перед Асаадом исполнен, чувство стыда кажется мне пораженной конечностью. Не больше. Я определенно умру, Рейна. Я отравлен, причём смертельно. Но прежде, так уж и быть, в нелепой попытке спастись отрублю то, что давно мешало жить.

Что? Я вам уже наскучил?! Так листайте!

Знаю, вы уже зацепились за слово «политика», мои скромные судьи, принявшие личину любви. Я не намерен говорить с вами так же прямо и сухо, как делают то телеведущие вечерних новостей: тезис, аргументы, вывод. Выбросите из головы эту дурацкую схему! Забудьте! Я достаточно прожил, чтобы понять: жизнь выходит за рамки любых схем, которые только можно набросать от руки. И я достаточно глуп, чтобы заявить: эта книга немного сложнее неловкой статейки о том, как Фрэй Шеннонберг, лицо неопознанное, без документов и малейшей ориентации в пространстве, зарезал несчастную девочку.

Да, я намерен потрепать вам нервы. И степень этой самой "потрепанности" зависит исключительно от вашей упертости. Мой психотерапевт сказал, что я могу помочь людям, если решусь рассказать свою историю. Но я в лучшем случае скрашу ваш вечер, а мой народ как погибал, так и будет погибать. От чужих рук или собственных — не имеет принципиального значения. Смерть многолика лишь для тех, кто никогда с ней не сталкивался.

На этом наш диалог оборвётся. Дальше я буду говорить только с Рейной. Раз уж я попал под суд из-за неё, пускай она и будет моим адвокатом.

.

.

.

Твой брат был настоящей мразью.

Я до сих пор ясно помню, как он вышагивал в этом нелепом ярко-алом костюме с белыми лампасами на зауженных брюках, сжимая в руке новенький телефон бренда "Джетлюкс". Вокруг с десяток фигуристых стюардесс с искаженными благоговением лицами; за спиной — накрененное крыло самолёта в блестящей стеклянной раме. На лице Хантера фирменная улыбка: кафельные зубы, за слепящей яркостью которых терялся и костюм, и самолёт, и рекламируемый телефон. Эти самые зубы — подарок родителей на двадцатипятилетие. Щедрый, но быстро окупившийся. Я видел то, какими были зубы Хантера изначально, просматривая ваш семейный фотоальбом, пока ты была в душе. Не пугайся, но это самое безобидное, что я позволял себе в то время. Так вот, зубы. Их действительно стоило исправить. Огромная щербинка, слишком короткие клыки и совсем уж кривой нижний ряд мелких редких зубов, стоявших один поперёк другого, — когда я пишу это, челюсть сводит. И я уверен, что со временем дела стали бы только хуже. Потому что будем честны: твой брат был тем ещё любителем поиграть пальцами в собственном горле. Он делал это так же мастерски и деловито, как играл на рояле по праздникам, вот только первое не доставляло вам удовольствия. Уверен, твоя мать пару раз прикрывала за Хантером дверь туалета — и добродетельно, и жестоко.

Цвет кожи и отек можно замаскировать, лопнувшие сосуды глаз оттенить ярко-рыжей челкой и фиолетовыми линзами, а хриплый голос и вовсе сойдет за фишку. Зубы же слабели, болели, сгнивали. Подожди вы ещё немного, они бы начали крошиться.

— Это особенность индустрии. — Со знанием дела отвесила как-то раз ты, сидя посреди кровати с глубокомысленным выражением лица. — Эта работа такая. Увы. Требования.

Но твой брат не модель, а всего-навсего ведущий ночного шоу. Да, на главном телеканале страны, но это всё ещё не подиум, где суровый модельер лентой затягивает петли на чьих-то лишних сантиметрах. Терри Хитчмэн, вот, весит явно больше двухсот фунтов и прекрасно умещается в прайм-тайм, а список контрактов Дэвида Эдски трещит по швам ровно так же, как и его костюмы.

Что же пошло не так?

Хантеру не хватило веса для того, чтобы заявить о себе как о личности. Да, Рейна, я считаю, что твой брат был не только мразью, но и бездарностью. Редкостной бездарностью, которая при этом не желала соглашаться на роль шута. Хантеру хотелось стоять где-то между словами "секс" и "искусство"; в итоге он оказался замкнут между булимией и анорексией, но это теряет какой-либо ужас, когда во впадинах твоей ключицы умещается по три монеты.

— Не тебе его осуждать. — Сказала тогда ты, нервно сдавив кнопку выключения на пульте. Хантер на экране дрогнул в последний раз, а после и красный костюм, и зубы, и крыло самолёта — всё обратилось безликой чёрной гладью. — Да, он болен. — Ты отбросила пульт и повернулась ко мне всем телом. — И возможно Хантер не самый приятный человек на этой планете, но он зарабатывает себе на жизнь. Так как умеет, но зарабатывает ведь.

Я никогда не спорил с тобой, Рейна: меня учили соглашаться с Вышним, глубоко заглатывать внутреннее сопротивление, как бы ни душило оно, делать это с радостью, потому что мир, сотворенный тобой, не был столь враждебен, как прочие. Жаль, мы всё разрушили: Бог, подаривший себя людям, — мертвый Бог.

.

.

.

Я вырос в Кольце. Прошу, не делай вид, будто ты представляешь, где это. Твои знания по географии были оценены пятеркой по десятибалльной шкале, и даже я, никогда не учившийся в школе, понимаю, что это низко. Где-то на уровне: север, юг, запад, восток; столица Литоргона — Байдер. Позволь себе нахмуриться и уставиться на меня в недоумении, пускай и через страницы: ты никогда не слышала ни о каком Кольце. Скажу даже больше: ты не обнаружишь его ни на одной из карт, если вдруг возьмешься искать. Потому что для мирового сообщества никого Кольца нет и не должно существовать.