Кататония

— Мы здесь ненадолго, — уверенно заявил он, — я не собираюсь дожидаться своей смерти. Дай мне пару дней, и я найду, где Рэджи держит оружие. Тогда мы сможем уйти.

— Зачем? — Я ненадолго оторвал взгляд от кольцеобразного стока, куда мелкими частичками стекали грязь и песок с моего тела; часть из них оседали у ног, не желая исчезать, кружились и сновали во вздутых капельках воды. Это тоже Кольца — несколько десятков крошечных Систем, в каждой из которых своя грязь и свои нечистоты. Они тоже кружились, тоже пытались очиститься, тоже искали сток.

— Услышь меня, прошу тебя! — Райс панически пытался докричаться до меня. — Нет никакой великой миссии, и Вечного тоже нет! Они просто издеваются над нами, ровно как и над всеми, кто был до нас. Приди в себя наконец!

Я видел, как его одолевал страх: тело било мелкой дрожью, зубы заходились скрежетом. Он с силой толкнул меня, и сам притом отшатнулся, схватившись руками за голову, готовый разрыдаться от отчаяния. Он быстро ослабел, как и всякий, кто отвернулся от Вечного, потерял покой и рассудок. А я, смиренный, улыбался его слезами. Видел, как труден его путь к Вечному, как противится свету его низкое, животное нутро. Но не сломайся Райс тогда, дальше было бы только больнее.

Я молился еле слышно, неразборчивым шёпотом, обнимал Райса, его плечи и голову, прижимал его к себе так сильно, как только мог. Он рыдал, задыхаясь от нестерпимой боли, и я чувствовал через кожу её железную хватку.

Я действительно почувствовал.

Впервые за долгое время.

.

.

.

Детство лежало в ящике. Четыре невысокие стенки, косое днище, незамысловатая ручка на изогнутой спине крышки, кривой замок — маленький гроб. Склад из старых игрушек, безделушек и откровенного хлама. Однако у меня руки тряслись от восторга. Потому что именно моё детство, бесследно потерянное, взирало изнутри ящика обесцвеченными колёсиками миниатюрного поезда, скрежетало погнутыми склянками, еле раскрывая рот, полный кубиками зубов. И в свои тридцать два я до безумия страшился, что крышка вот-вот захлопнется и более никогда не явит миру содержимое этого самого гроба.

— Рассказывайте, — прозвучало первое слово, и Лейман с видом Мирзы, склонившегося над послушниками, отмерил его одним из того множества голосов, которыми обладал.

Я медленно, будто бы в раздумьях, изъял из глубины ящика деревянную пирамиду, выкрашенную голубой краской, местами облупившейся, но ослепительно яркой.

— Это Райс, — произнес неуверенно, сжимая фигуру так сильно, что сточенные углы её впивались в кожу.

Лейман кивнул, одобряя моё творение, и пирамида медленно опустилась на край мира.

Следующим из ящика выплыл потертый циферблат наручных часов.

— Это Рэджи, — родилось новое имя.

Лейман — Вечный в стенах своего кабинета — вновь согласился, повиновался мне.

Я достал со дна ящика сплющенную временем змейку, более теперь походившую на ленту, покрывавшую лоб Фэйсала.

— Это Раян, — и снова получил одобрение.

Последним из ящика появилось крошечное пластмассовое кольцо. Я поднёс его к глазам и взглянул через просвет на врача, улыбаясь глупо и смущенно, озвучил:

— Это я. По крайней мере, я был таким, — и сам положил кольцо на стол к другим вещам.

Лейман, сверкнул глазами сквозь толстые стекла очков, ловко взял в правую руку пирамиду.

— Расскажи мне о нём, — вырвалось откуда-то, кажется, из груди и зависло в воздухе. Воздухе, что просачивался в помещение сквозь распахнутое окно, повисал меж голубых стен.

А снаружи было лето, жадное и ненасытное в своей необъятности.

— О Райсе?

— Да, — лилось мягко и тепло, — кто он?

Я впился взглядом в пол. Заговорил, видя под собой каменные плиты Храма Явления Вышних, затем медленно скользнул взглядом вдоль стены, чтобы в конечном итоге упереться в стол. Должно быть, Фрэй Шеннонберг глупо смотрелся со стороны. Но так надо. Это своего рода традиция: делать вид, словно, стоя здесь, я раз за разом брался сочинять истории о никогда не существовавших людях. Лейман придумал эту игру, обещая, что всё, сказанное в стенах его кабинета, здесь и останется. Я не верил, сомневался около месяца: молча отсиживал сеанс за сеансом, глядя в потолок и из последних сил игнорируя попытки врача начать разговор. Временами даже дремал — настолько муторным был этот час эмоциональной каторги. Но в один из дней, когда я краем глаза узрел документацию, где ни один из "отсиженных" сеансов не был зачтен, а мой выход на свободу откладывался на целый месяц — я решил поменять стратегию. Так впервые заговорил с Лейманом. Благо, тот оказался непривередливым собеседником; спрашивал о вещах простых и незатейливых: о прохладе по утрам, шумных сокамерниках, развившейся бессоннице и забившемся стоке в душевой. Я всё думал, как не сказать лишнего этому странному человеку, который с небывалой основательностью слушал мои абсолютно бессмысленные рассказы. Следом за ними обычно следовала игра. И если во время первых сеансов она занимала не больше десяти минут, то на пятом сеансе она вылилась в час рассказа о публичных порках в Кольце. В приступе глупой детской обиды я описывал ту боль, которая на долгие годы засела в теле, что никакое мыло не могло её смыть; я впервые говорил о бессмысленности того действа, хотя раньше не позволял себе усомниться в его необходимости. Я говорил и говорил, пока слова не иссякли, пока на месте слепой ярости не возникло ощущения полной опустошенности. Асаад перестал быть обителью страдания для избранных: он обратился очередной статьей в новостном журнале. Страшилкой для сытых детей без единого шрама на бедрах. Он ненадолго исчез.

.

.

.

Когда вы прочтете это — не ты, Рейна, ты не прочтешь никогда — Центра уже не будет. И меня не станет тоже. В газетах расскажут, вас оповестят — не переживайте. Я пишу и плачу, потому что предчувствую свободу, замещающую мои кости. Я пишу, потому что вижу будущее ясно. И плачу, потому что дарую вам эту двенадцатую истину.

Внимайте!

Тьма не упадет, но братья погибнут многие.

Плач не разольется по земле — случится самое тихое первомайское празднество.

Новый мир не случится: продолжится старый, просто вам меньше знакомый.

Теперь мне нужно уйти. Я вырвался из Кольца и не могу так просто стоять на месте: земля не вынесет такой ошибки... или я.

Не вынесу.

Конец