Кататония

Глава одиннадцатая

Хантер упруго шагает по коридору отеля под музыку об уверенности в завтрашнем дне и чувстве самости, введённом прямиком в кровь. Как метко и иронично: в крови Хантера в действительности многое намешано. Камера застывает в непрерывном движении. Перед ней маскулинная мечта в ботинках из крокодиловой кожи. Бергамот, древесный шлейф амброксана, раскаленный ветивер — я никогда не попробую ароматы этой сделки. Разве что прижмусь к экрану поплотнее и зажмурю глаза. Жаль, могу вообразить только запах ладана. Дэйл призывно смотрит в камеру и предлагает окунуться в море ароматов, пока коридор стелется под его ногами бездверной бесконечностью. Идеально мурлыкает на незнакомом мне языке заученную реплику. Для этого за тридцать минут до съемки между прической и мэйкапом твоему брату ставили язык ложкой. И всё для секундой вибрации, идущей глубоко из горла.

Это унисекс, детка. Но не универсальный, а уникальный.

— Я делаю не меньше сорока рекламных контрактов в год. И когда очередная подиумная модель заявляет на своем тухлом интервью, что Хантер Дэйл не имеет никакого отношения к модельному бизнесу, он просто телеведущий, пожинающий плоды своей медийности, я в день зарабатываю четверть её годового дохода. — Хантер закатил глаза, со злостью вдавив кнопку выключения.

— Да ладно... — Ты отмахнулась. — Будет тебе... То ли ещё скажут!

— В один день они договорятся и добьются своего: я открою собственное агентство и обдеру их вместе с мамочками до последней копейки.

На потухшем экране четко отразилась моя фигура: серая посреди грязно-черной гостиной. Я отвел взгляд и комната вновь стала безупречно белой, а я исчез. Хантер продолжал жаловаться на жизнь. Возможно потому, что вновь зашёл в употребление. Ты говорила, что он всегда делал так, прежде чем выдать отрезвляющий пинок под зад близким. Он искал поддержки или оправдания, чувствуя вину невесть перед кем — ты не верила, что Хантер винился перед родителями. Он расстраивался из-за мелочей и отдавал все личные контакты в ведение менеджеру, чтобы не дать СМИ лишних комментариев.

— Он скоро взорвется. — Прошептала ты, когда Дэйл скрылся наверху в спальне. — Я клянусь. День-два и его понесет.

— И что? Проветрится где-нибудь пару дней. От этого никто не умирал. — Я равнодушно пожал плечами.

— Если бы. — Твои глаза нервно сновали.

— Ты зря переживаешь.

— Ждать, когда он нас выкинет отсюда, а уже потом переживать?! — Говоря «нас», ты имела в виду прежде и только себя.

— Просто смирись, что тебе снова придется жить с родителями. — Это была страшная фраза — повод для конфликта. Обычно её бросал Хантер промеж очередных угроз уехать и выставить тебя вместе с вещами за дверь. Слыша её ты взрывалась, как от публичного оскорбления. И, если честно, я хотел оттолкнуть тебя ею, чтобы хоть раз исчезнуть по причине.

— А знаешь что... — Ты угрожающе вобрала в себя как можно больше воздуха, вскинула дрожащие от недоумения брови. Я открыто и прямо посмотрел тебе в глаза, как никогда бы не решился взглянуть на Рэджи. — Знаешь... — Ты попыталась оскалиться, но только растеряла собранную на языке злобу. — Я поживу у родителей! Ты прав! Мне больше ничего не остается. Я же не могу просто взять и свалить ото всех, ожидая, когда же проблемы разрешатся сами. Хотя нет, погоди, я же это и делаю: поживу у родителей, пока взрослые люди не научатся наконец самостоятельно разгребать своё дерьмо. Ведь так трудно наконец проснуться и понять, что никто не обязан вытирать твой зад, пока ты жрешь наркотики и фастфуд, попутно мастурбируя на Его Величество Эго! Поживу у родителей, пока... — Ты нелепо замялась, схватила со стола стакан и выплеснула мне в лицо его содержимое.

Я выждал, пока моя реакция будет уместна и естественна, стряхнул воду с волос. Ты в исступлении смотрела на меня: как же сильно ты ненавидела моё равнодушие! И я безбожно пользовался этим в сотый раз. Я вышел из квартиры, не говоря ни слова, неторопливо спустился из пентхауса и также мирно доехал до первого этажа на общем лифте. Идя через двор, я знал, что ты смотришь в окно, хотя и не можешь различить меня с такой высоты. Это глупо и это про тебя. Ты — ребёнок. Тебе свойственно делать глупости. Я был с ребёнком — признаю. Кажется, этого ждут мои настоящие читатели.

.

.

.

Фрэй Шеннонберг имитирует помешательство. Он не готов с достоинством принять даже те жалкие десять лет, которые грозят ему в качестве наказания. Уголовная система Литоргона слишком лояльна для таких, как он.

Вспышки осуждения. Вспышки гнева. Вспышки камер.

Сейчас у меня в руках глаза Фэйсала, и я чувствую себя прозревшим. Десять лет перевоспитания на исходе. Я готов выйти, но не в настоящий человеческий мир, а из себя. Теперь я смогу говорить, жаль, никто не станет слушать.

Забавно наблюдать, что пришло на смену моему последнему слову, записанному в углу огромного белого листа.

Простите. Мне жаль. Мне так жаль.

... Мой литериский исчерпал себя внезапно...

Я любил её, но это оскорбит вас. Я любил её.

... Но Система оказалась сильнее...

Ты была моей первой женщиной, Рейна. Не значившейся в Уставе, не существовавшей для священного Вефрата. Ты была своего рода богом. Но ты пала, ровно как и Мирза; я низверг тебя. И хаос воцарился.

.

.

.

Мы бы сбросили кожу, если б только могли, если б только хватило храбрости и сил. Мы бы слились с толпой, незаметно для посторонних просочились к простой, до нелепости складной жизни. Мы бы забыли страхи и боль, мучившие нас все эти годы. Но за нашими спинами стоял разгневанный Мирза, жаждавший вершить правосудие нашими руками.

Мы всецело принадлежали ему.

Хотя фактически следовали распоряжениям Центра.

Но я ведь ничего не смыслю.

Мы были в Литоргоне, правда, не под либеральным его небом, а под самой крышей душной пятиэтажки — жалким напоминанием о том, что свобода никогда не сожрет нищету. Мы ногтями сдирали десятилетнюю грязь прямо вместе с кожей, плескались в ледяной воде из баклажек — хотели очиститься от Кольца, коростой покрывшего тело. Хотели втайне и молчали, не желая выдавать друг друга.

«Мы — пушечное мясо для Центра. Оружие в скрытой войне, которую ведут наши власти с Литоргоном. Мы сдохнем сами или нас убьют свои же — вариантов не так много. Нет никакой великой миссии. Её придумали нам в утешение», — коротко сказал Райс мне ещё перед тем, как мы покинули Асаад, за два часа, как нас ввели в беспробудный сон и погрузили на корабль вместе с товарными мешками. Тогда я пообещал себе, что вопреки сомнениям буду молиться за душу Райса. Пускай, он отвернулся от Мирзы; пускай, в своих сомнениях он поддался Фэйсалу, но я не хотел, чтобы Райс пал так рано.