Кататония

Исправлюсь: Фрэй Шеннонберг родился и вырос в Асааде. Догадываюсь, что так напишут в газетах, если моя книга увидит свет. Но эту формулировку вряд ли можно назвать исчерпывающей, потому что фактически я знаю о жизни в Асааде не больше, чем любой гражданин Литоргона. Местами даже меньше. Я осознал себя абсолютным дураком, когда на вторую неделю пребывания здесь, в мои руки попала первая же новостная газета. Оказалось, мы делим с вами Деноэзский пролив. Мне и раньше пытались сказать об этом, но фраза «там, на другом берегу есть люди» воспринималась как «на другом материке есть люди». Изучать мироустройство по священному Вефрату — та ещё глупость: до восемнадцати лет я был уверен, что земли Асаада — нечто отдельное, оторванное от прочего мира; на деле же они со всех сторон сомкнуты громадным Литоргоном, и только крошечный Деноэзский пролив высвобождает их из суши.

— А это по-твоему имеет значение? — спросил Рэджи в ответ на изложенное мной открытие, хмурясь от усталости и раздражения.

Мы тогда снимали квартиру на самой окраине Байдера, куда даже транспорт не ходил. Стройка, развернувшаяся по правую сторону и растянувшаясь на год, отгородила нас от солнца, отчего в комнатах постоянно стоял синевато-серый сумрак с редкими белыми проплешинами, которые ближе к восьми вечера наливались цветом, а затем — с наступлением ночи — стремительно гасли. Первое время мы просыпались к полудню, работали и разбредались по комнатам около двух ночи. Вскоре оказалось, что график этот совершенно нежизнеспособен: мы чувствовали себя разбитыми, зазря расходовали запасы, засыпали на ходу. Рэджи простыл и практически не выходил из своей комнаты, показывался наружу лишь тогда, когда нехватка продуктов становилась совсем очевидной; показывался лишь для того, чтобы вновь пропасть на несколько часов, пока мы сидели, запертые на два замка в душной квартире. На этот период пришлись и первые мои открытия.

Рэджи раз через раз покупал новые газеты, бросал их мне в ноги вместе с грубым «читай» и уходил, не дожидаясь благодарности. Он всё боялся, что я в одно утро потеряю навык, забуду подчистую то, чему научился за два года. Потому, пожалуй, газеты были самыми разными: от желтой прессы до финансовых сводок; потому и говорить в присутствии Рэджи разрешалось только на литерийском.

— А это по-твоему имеет значение? — повторил вопрос Рэджи, прочитав на моем лице полную отрешенность и нежелание продолжать разговор. — Проливы, границы, страны...

— Да. — Ответил я, стараясь не смотреть на него.

Привольная жизнь в Литоргоне не пошла Рэджи на пользу. Он отрастил бороду, хотя Нухам то не позволено, мог несколько дней не мыться, лишь бы не заходить в ванную, где самолично прибил к стене лик Мирзы. Большой город произвёл на Рэджи гнетущее впечатление: здесь всё виделось ему излишне хаотичным, неупорядоченным, местами даже абсурдным. И богатый опыт жизни стал неподъемным балластом из пустых привычек и убеждений. Рэджи потерял над нами власть. На считанные недели, правда, пока сам осваивался на новом месте и приходил в чувства, но потерял ведь. Того было вполне достаточно, чтобы запустить процесс разложения нашего тесного, но совершенно не сплоченного коллектива, где каждый был жизненно нужен, но мыслил себе отделенно.

— Если будет что-то действительно важное, что тебе необходимо знать, я доложу. — Размеренно и спокойно выговорил Рэджи, не найдя в себе сил для нравоучительной лекции. Он слишком много времени пытался воспитать во мне человека, порядочного гражданина Асаада, защитника Священной земли, раба Мирзы — много кого и лишь бы кого-то — чтобы в момент слабости вновь отягощать себя нравоучениями. — Будь добр, исчезни! — С этими словами он упился взглядом в стол в ожидании, когда же я наконец уйду.

.

.

.

Это был повторный показ «Дориция из Нирикеи» — посредственного исторического кино. Немого. Местами даже визуально. Ты сказала, что с момента выхода он собрал какую-то баснословную сумму. Какую именно я, конечно же, не помню.

Мы купили билеты в дальнем углу зала, откуда кино казалось ещё более дешевым и бездарным. Язвительные особы отметят, что я, должно быть, ничего не смыслю в искусстве и что в кинозале был чуть ли не впервые. Что ж... В этом есть доля правды, а мои рассуждения здесь во многом вторичны, приправлены новыми впечатлениями. В тот же момент мне было просто плевать и на Дориция, и на Нирикею, и на искусство. Я пил энергетик, самый дерьмовый из тех, что можно было отыскать, с целой серией наклеенных ценников разной степени желтизны. Отдирая их, марая руки клеем, можно было смотреть, как цена, выведенная едким черным маркером, стремительно увеличивается, пока наконец не добирается до исходного значения.

В пустоте кинозала я сказал, что моего отца зовут Брин и он изнасиловал мою мать, когда ей было шестнадцать. А после родился я. И на экран пустили рекламу развлекательных мероприятий для детей до десяти лет: радостные лица, цветные подарочные коробки с блестящими полосами лент, воздушные шары с отпечатанными на них белыми рисунками, слишком бледными и бесформенными, чтобы их можно было разглядеть. Кусая губы, ты сказала что-то о «культуре насилия». Голоса и музыка то и дело заглушали слова, отчего ты замолкала почти после каждой фразы, словно не могла разобрать в шуме собственные мысли. Рейна, ты, кажется, сочувствовала мне, пускай неуклюже, пускай ради услышанного мне пришлось солгать, но какое значение имеют эти условности для человека, которого жалели впервые в жизни?! Тогда я внезапно захотел умереть не во имя Вечного Мирзы, а лишь для того, чтобы ты рыдала над моим разорванным телом. Хотя бы над дистальной фалангой пальца левой ноги. Мне бы хватило.

— В сцене после титров Дориций показан на горе Тхатран, где больше двухсот лет назад и была основана Нирикея. — После фильма мы остановились у входа в метро, под приземистым навесом крыши, куда неустанно набивались люди: хлопали зонтами, осыпали деньгами забившийся в угол кофейным автомат, проталкивались в двери сквозь скрип и гомон. — Многие пишут: эта сцена указывает на то, что Дориций превознёс себя над теми, кто фактически сотворил его, потому и был изгнан. Но часть критиков всё же считают, что восшествие на Тхатран символизирует возвращение к истокам жизни целого народа, который поселился в низине, подчинившись тем самым стихии. — Ты захлебывалась словами. Думала, что моё почти беспросветное молчание — признак скучающего ума, а желание уйти — непременно разочарование в тебе. На деле же я боялся сморозить какую-нибудь чушь вроде "мне тоже полюбилась сцена после титров". Кроме того, я всё не мог выбросить из головы картину того, как мой череп размозжат об стол, приди Рэджи в чувства раньше моего возвращения. — Дориций смотрит на храм, отражающийся в омертвевшей реке Ган-Трей, и зритель может заметить, как свет раскалывает... — Ты резко замолчала, коротко и притом глубоко разочарованно вздохнув, попыталась поймать мой взгляд, но безуспешно. — Тебе не интересно?

— Мне надо идти, — помню, что последнее слово застряло в горле, оттого вышло излишне протяжным.

— Ах да... Точно. — Ты нелепо взмахнула рукой в попытке заслонить лицо, отвернулась, сдавленно улыбаясь. — Конечно. Идти! Только будь добр, сделай вид, будто меня не знаешь, если вдруг снова столкнемся. Хотя не мне тебя учить: сам бы додумался. — С этими словами ты с силой толкнула меня рукой в грудь, бросилась в противоположную дверям метро сторону не разбирая дороги, уверенно расталкивая прохожих.