Кататония

Это был бессмысленный побег, Рейна. И не менее бессмысленная обида. Твой отец выставил бы тебя из дома, устрой ты подобную сцену, мать назвала бы тебя гребанной истеричкой, а Хантер хладнокровно хлопнул бы дверью. Я же оставил за собой право смиренно промолчать, полностью уверенный, что, придя следующим днём на наше место, наверняка застану тебя там. Как и тридцать шесть дней до этого. Тогда, честно признаться, мне была безразлична и ты, и твои истерики; я просто нуждался в месте, куда бы мог из раза в раз возвращаться, и в человеке, который виделся бы мне достаточно предсказуемым, чтобы упорядочить мою жизнь.

.

.

.

Мирза опрокинул тьму на землю. Когда послушники спрашивают, зачем он сотворил это, Нух, их строгий учитель и чуткий утешитель, ответит, что то был дар людям. Правоверный Нух ещё обязательно добавит: Мирза ослепил человечество из мученической любви к нему, содрогаясь притом божественным естеством своим, искренне уповая на исцеление тех, кто не утратил веру. На деле же Вечный не питал к своему творению особенно теплых чувств. Вот прямое тому подтверждение, взятое из седьмой главы Вефрата: «И взглянул Мирза на землю, и устыдился порождением своим, и окрестил его в гневе стадом плотоядным». Работай я в администрации Центра, внес бы предложение о срочной редакции Вефрата и изъятии старых его текстов, где Мирза предстает не столько светлым, временами мучимым меланхолией отцом, сколько остервенелым карателем с кнутом из людских прений в руках. Устав в этом смысле куда более чистый и отработанный материал с не менее прочным религиозным стержнем. В Устав ещё и до боли сопротивления верят, как в истинного наместника Мирзы на земле.

Вот я представил тебе, Рейна, две важнейшие книги в моей жизни, без знания которых эта история потеряет всякий смысл. Отец и мать мои. Начиная с них, мы неизбежно будем возвращаться к ним же, как бы ни пытались сбежать в мир материалистов и прочих безбожников.

Устав держали в каждом бараке: один потрепанный экземпляр на тридцать человек. По нему учились читать, писать и даже говорить. В Уставе отводилось несколько листов на «Нормированный словарь», где в столбик были вынесены пятьдесят семь фраз для "повседневного общения". Короткие, исчерпывающие, а главное непредосудительные. Те, кто научился манипулировать ими, могли говорить практически о чем угодно, не боясь быть уличенными в словоблудстве. Разговоры о погоде постепенно обратились обсуждениями самочувствия, снов и прошедших зачисток. Вместо обмена любезностями за столом сообщали об изменениях на местах в Центре и грядущих нововведениях. Слова искажались: выпадали или наоборот прирастали к ним лишние буквы, множились ударения, удваивались, а затем утраивались призвуки. И всё в угоду жизненно необходимой многозначности. Пятьдесят семь базовых фраз множились, превращаясь в звуковую кашу. Со стороны это выглядело как полнейшая безграмотность; в действительности же мы в совершенстве овладели тем скромным «языком», который нам вручили.

Не подумай! Мы могли выходить за пределы словаря. Однако то была зона неизученная, почти слепая. Вступивший в неё принимал одно важное условие: следующая зачистка могла стать для него последней.

Были и те, кто предпочитал «Нормированному словарю» хроническое молчание. И чем плотнее прилегал тот или иной Круг к Центру, тем беспросветнее становилась тишина в бараках. Наше молчание обладало и другой, ещё более нелицеприятной, чем страх, стороной: нам не о чем было говорить. Мысли одного, неизменные до устойчивости, десятки и сотни раз звучали в головах других.

Если Устав был доступен каждому, то Вефрат хранился исключительно у Нухов. На каждом воскресном чтении Рэджи гордо доставал его, хрупкий томик, завернутый в кожаную обложку, проносил меж нами в манящей близости, храня притом недосягаемость. Стоящие на коленях, сбитые в кучу посреди комнаты, мы протягивали к Вефрату руки, безнадежно цепляясь пальцами за штанины выстиранных до белизны брюк Рэджи, впивались пальцами в его локти, на что Нух только стискивал губы в милосердной улыбке. Это был бессмысленный ритуал животного торжества над нами; унизительная насмешка над немощью разума тех, кто насильно был лишен способности мыслить.

Рэджи читал неторопливо: знал ценность строк. Если любой другой Нух прочитывал на воскресном чтении полную главу, то Рэджи отсчитывал нам ровно четыреста тридцать одно слово, после чего чтение прерывалось, вопреки законам логики и грамматики. После каждого предложения он выдерживал почти двухминутную паузу, постукивая пальцами о край трибуны с интервалом ровно в три секунды.

Двадцать два.

Двадцать два.

Двадцать два.

Мы закрывали глаза. Сердце в груди замедляло биение, дыхание выравнивалось, вытягиваясь в единую для всех линию, и в комнате повисала тишина. Мы повторяли слова следом за Рэджи. Беззвучно, конечно, но точно. И я помню их до сих пор, почти до единого: Вефрат покоится в моей голове почти неощутимым грузом, подобно прямому продолжению меня.