Кататония

Лицо Райса — отражение моих сомнений и боли: я не желал более вглядываться в эту бездну. Но и отпрянуть сил не хватало. Благо, на пороге возник Рэджи. Живительный страх перед ним казался спасением: как голос Вечного во тьме, он направлял меня в этом кажущемся бездонным мире.

На лбу Рэджи лежали две глубокие траншеи морщин. Он остановился в дверях, окидывая внутренности барака изучающим взглядом, затем неторопливо переступил порог, не обнаружив никого, кроме нас с Райсом. Скрип трепещущих досок разлился из-под босых ног Рэджи, оглушил, точно призыв к покаянию, заставил виновато потупиться. Трусливое тело, стянутое узлом, кричало, надрываясь: «Я виноват пред тобою, мой Нух! Услышь мою вину! Я не заслужил твоего присутствия».

— Рэджи! Брат мой! — В порыве натужной радости воскликнул Райс, непроизвольно взбросив обе руки. Он смотрел на Рэджи как на равного себе: прямо, открыто и бесстыдно. Это претило Уставу, Вефрату и, наконец, здравому смыслу. Чужак не стал подниматься Нуху навстречу и не склонил пред ним головы, словно не ведал, что так положено.

— Отныне я для тебя — Нух. Учитель твой. И наставник. Запомни это и не паясничай. — Отрезал Рэджи, остановившись напротив Райса. Тонкие губы вытянуты в иссушенную напряжением черту — четкую линию на белом листе недвижимого лица, каждая плоскость которого идеально сглажена, точно её обработали лезвием. Глаза, напротив, излишне округлые, сильно выдавались из-под век, пораженные излишней суетливостью. Сновали.

— Я, конечно, принял условия Центра, но давай хотя бы между собой сохраним человеческие отношения. — В прежней вольной манере ответил Райс. — Я так устал от этого формализма.

— Устал? — В голосе Рэджи внезапно проклюнулась мягкость. Морщины разгладились, густые тени растеклись по коже. — Отдохни тогда. Что же ты сидишь? — Произнеся это, он угрожающе занёс руку, намереваясь наотмашь ударить Райса и давая вместе с тем тому шанс уклониться, но чужак с готовностью принял наказание, сполз на пол, зажав щеку рукой. — Отдыхай. — Выдавил Рэджи сквозь плотно стиснутые зубы, чуть отступаясь, дожидаясь момента, когда тело Райса чуть ослабнет, размякнет. Затем ударил вновь. На этот раз в живот. Босой ногой вышло совсем уж слабо. Щадяще. Ботинки Рэджи ощущались куда глубже. Я знаю их наизусть: каждый изгиб, начиная от заостренного выступа носа и рельефа подошвы, заканчивая, конечно, тупым каблуком. Он особенно звучно впечатывался в кожу.

От воспоминаний желудок стягивает в судороге. Если подумать, Райсу повезло попасть в немилость в священный день, когда наш Нух оказался безоружен. Синяки сошли совсем быстро.

Я немел перед Рэджи, не зная на этой бренной земле большей силы, способной даровать мне столько боли. И сколько любви. Стоял в оцепенении, всё также опустив голову, до боли вдавив её в плечи. Райс съежился на полу, стиснув край белоснежной штанины Рэджи и, наверняка, почувствовал это: в его расширенных зрачках грубым почерком собирателей Вефрата был выведен благоговейный ужас, роднящий нас. Соединяющий воедино жителей всех четырёх кругов одним порочным Кольцом боли. И нет, это не описка, временами я действительно уверен, что на всей Земле не найдется места порочнее, чем наши благословенные Мирзой земли. Да и людей более нечестивых, чем мы, не отыскать.

Кажется, я совсем отчаялся, отбился от рук, но прежде оторвался от реальности, в которой умудрился прожить целых восемнадцать лет. И если Вечный всё-таки существует и слышит меня, пускай! Я низок и не прочь умереть за это.

Нух приподнял голову Райса над полом, держа его за волосы, заглянул чужаку в глаза. И было в этом жесте что-то изящное, театральное.

— Какой урок ты усвоил сегодня? Кто я для тебя? Повтори.

Райс только дышал в ответ. Малость отягощено, но стройно.

— Вот как. — Понимающе произнёс Рэджи и внезапно обратился ко мне. — Фрэй, скажи, кто я тебе?

— Нух. — Ответил, не поднимая головы.

— И зачем же Центр приставил меня к вам?

— Чтобы утешать нас в тяжком труде, чтобы наставлять нас. — Мой голос размок в воде жалости. Но с чего бы ей взяться во мне? В моменте оставалось неясным.

Рэджи с силой вжал чужака лицом в пол, судорожно глотая ярость.

— Скажи, кто я для тебя, Райс? — Повторил вопрос Рэджи, вновь запустив пальцы в русые волосы Райса, насильно притянул его к себе. — Не заставляй нас объяснять ещё раз.

Губы чужака дрожали. Он хотел заговорить, но мучил нас ожиданием. Кажется, такова была его истинная природа: даже будучи слабым, разбитым, он продолжал искать рычаги мнимой власти, упиваясь возможностью хотя бы ненадолго восторжествовать над сильнейшими. Таков и Фэйсал. Впервые явившись на землю, он выпустил реки из берегов, затопив равнины, уморил скот и населил леса хищниками. Он знал, что бессилен пред братом, но решился надругаться над его творением.

— Кто. Я. Для. Тебя. — Рэджи нещадно отсекал слова по одному.

— Брат мой. Прошептал Райс, захлебываясь ломаным смехом. — Предатель.

.

.

.

Мы шли у самого края дороги — обычной настолько, насколько только возможно представить; фактически серой, хотя я бы назвал этот цвет "человечий"; пыльной. Потому что "непыльные" дороги редко встречаются что в книгах, что в жизни. Шли мы тоже обычно: дорога не растекалась под ногами, не сливалась с кромкой неба, не дышала судорожно, то падая, то вновь взмывая.

Я пишу это для того, чтобы не скатиться в излишнюю художественность, которая уже успела охватить отрывки истории, всё больше отделяя её от действительности и, что ещё хуже, от меня. Странно, но попытки придать написанному чувственность, облачить сухие знаки в несвойственную им хаотичность человеческих ощущений, превращают текст (слово "произведение" я даже не буду пробовать здесь применять) в обесточенную истерию. В действительности я навряд ли испытывал и долю из того, что описал и ещё опишу. Чувства здесь — мои домыслы из настоящего, взятые из книг и новостных сводок, со слов других людей, из чужих воспоминаний; это адаптированные чувства: гора цветных картинок, собранных мной и прикладываемых к прошлому поочерёдно в поиске наиболее подходящей. Иногда я даже верю — будто бы вспоминаю то или иное переживание, как наяву, вижу его, поминутно отделяясь от тела и вновь возвращаясь к нему.

Впрочем, забудь! Есть только дорога, серая, пыльная или совсем иная — не столь важно — главное, что точно существующая. И нить между мной и Рэджи.

Наши руки то и дело соприкасались, и я впервые нашёл в этом глубинное успокоение. Жизнь лежала на поверхности шершавой ладони, впервые ощутимо желанная. Я торопливо шагал следом за ней, неловко перебирая негнущимися ногами, которые за прошедшие недели "заключения" стали чужими.

Мы ненадолго остановились у парковки, посреди серого газона, криво обитого бордюром, и Рэджи внезапно бросил через плечо, не глядя на меня ни прямо, ни искоса: