Кататония

— Вы выбрали правильную страну, чтобы совершить убийство. — Заметил адвокат, словно между делом. — В Литоргоне вы спокойно отсидите свои десять лет в комфортных условиях. В Болдтоне ваши действия наверняка расценили бы как умышленное причинение смерти, совершенное с особой жестокостью. Вы бы закончили свою жизнь на электрическом стуле, что, конечно, ужасно, но... Думаю, вы согласитесь, что критерии соизмеримого преступлению наказания индивидуальны. Для кого-то даже санаторные условия литоргонских тюрем покажутся оскорбительно ужасными. Для кого-то же электрический стул — блажь.

Хитч был первым, кто разгадал меня или, быть может, единственным, кто подал вид, что разгадал. Уже на первой встрече он молча положил на стол передо мной визитку с телефоном доверия для беженцев из Асаада и по-детски примитивным изображением дома. Бордовым. Подобранным как будто под цвет одежд Мирзы. Я улыбался, долго, почти мучительно, затем озадаченно повертел визитку в руках, в недоумении уставился на Хитча, играя и бровями, и глазами, и уголками губ — говоря иначе, всем, что в тот момент поддавалось "шевелению" на окаменевшем лице.

— Зачем? — Я медленно покачал головой, уронив визитку на стол и мягко оттолкнув её пальцами.

— У вас ведь нет ни родственников, ни друзей в Литоргоне... — отрывисто заговорил Хитч.

— Я не понимаю, к чему мне это?! Вы что-то путаете... — яростно тараторил я в ответ.

— Подумайте, Фрэй, дайте себе чуть больше времени.

— Я не понимаю, чего вы от меня хотите! Это чушь какая-то! Причем здесь вообще...

— Ваша честность может изменить ход дела. Она, конечно, не избавит вас от ответственности, но заставит суд пересмотреть как минимум...

— Я не...

— Скажите, вам необходимо политическое убежище? — После этих слов мы оба замолчали.

Я оторвал руки от колен в попытке зацепиться за мысль, но выдал лишь несуразное «я думал, что мы будем говорить с вами по сути». Выдержав значительную паузу, Хитч, глядя на меня до обиды сурово, спросил:

— Как вы думаете, сколько беженцев из Асаада ежегодно принимает Литоргон?

Я смерил адвоката не менее пронзительным взглядом.

— Мне откуда знать?!

— По официальным данным, не больше ста человек.

— Я не совсем понимаю, какое это отношение имеет к моему делу. Может быть, вопрос действительно важный, но сейчас явно не время и, уж тем более, не место его обсуждать.

— ... Это смешные цифры даже для официальной статистики, Фрэй. — Продолжал между тем Хитч. — Это сюрреалистичные цифры, учитывая условия, в которых живут граждане Асаада.

— А вы откуда знаете, в каких условиях они живут? — Негодование вырвалось из меня скопом ненужных слов, осело на языке.

— Я буду рад, если вы оспорите меня, если вы расскажите, какова действительная обстановка в Асааде.

Я устало обмяк в кресле, выжидая, что же ещё скажет Хитч, но он молча смотрел на меня в точно таком же покорном ожидании.

— Я убил Рейну Виттель. И вы, кажется, должны представлять мои интересы в суде. Может, стоит поговорить об этом.

— Думаю, — протянул с нескрываемым раздражением Хитч, — вам плевать и на этот разговор, и на меня, и на исход суда. Более того, полагаю, что если бы суда вообще не было, если бы вас просто-напросто скрутили на месте преступления и отправили прямиком в тюрьму, вы бы остались довольны, ровно как и после трёх заседаний и апелляции.

Я смиренно кивнул и вполне предсказуемо ответил:

— Тогда почему бы вам не оставить затею вытянуть из меня откровение?!

.

.

.

— Меня пригласили однажды на интервью к Хайри Мелтону... это даже не столько интервью, на самом деле, сколько развлекательное шоу-диалог с каким-нибудь именитым гостем. Что-то из категории: ты говоришь «мой путь был невыносимо трудным», пока тебе о голову разбивают яйца. Я, конечно, утрирую. — Последнюю фразу Хантер произнес так, словно в действительности сглаживал углы, стараясь не смахнуть случайно тень роковой откровенности. — Режиссер, помню, обмолвился: «На самом деле, ты нуждаешься в этом унижении. Как бы ни хотелось признавать, но таких, как ты, периодически должны обливать грязью, чтобы зрители не позабыли напрочь, что вы всё-таки люди». Думаешь, это правда? — Хантер пристально посмотрел на меня, терпеливо дожидаясь ответа.

Я только мерно моргал, надеясь, что за молчанием кроется театральная пауза.

— Нет, ты ответить. Ты тоже так думаешь?

— Меня не интересует телевидение, Хантер. Ты говоришь об очень далеких от меня вещах.

— Стоило догадаться. — Хантер оскалился, во всей красе демонстрируя сверкающие пластинки зубов. — Моя сестра никогда не стала бы встречаться с кем-то заурядным. Особенно с кем-нибудь вроде меня. Это её пресловутое желание быть особенной. Меня постоянно в смех бросает. Альтернативная музыка. Альтернативное кино. Альтернативная живопись. И альтернативные люди, которые создают всё это, сидят на альтернативном, чистом, как святая вода, героине, захлебываясь альтернативным молоком. А я прихожу домой и сижу в тишине. Ничего не слушаю и ничего не смотрю. Для меня реальная альтернатива — это сон в гримерке, а не прямо на площадке во время часового перерыва.

— Я не слушаю альтернативную музыку, не разбираюсь ни в кино, ни в живописи, — поспешил разоблачиться я.

— В таком случае, — не без удивления протянул Дэйл, — ты должен быть как минимум психом.

«Мы довольно долго не общались после интервью с Мелтоном. — Рассказала ты в один из вечеров, когда мы коротали время в кафе; сидели у стойки напротив висевшего под потолком экрана, где неустанно мельтешили незнакомые лица, их доли, куски. — Родители позвонили Хантеру в вечер после эфира, но он не взял трубку. Редко, но бывают случаи, когда тебе достаточно выражения глаз человека, чтобы понять, кто звонил. Особенно, когда это выражение у вас одно на двоих. Мама тогда, конечно, стала звонить мне. Я помню, она спросила только "Всё в порядке?" И я: "Да, само собой. Хантер в душе сейчас. Наверное, не услышал". А он стоял передо мной в коридоре. В одном метре от меня. И я говорю: "Он очень устал, понимаешь? Устал". Мама бросила трубку тогда. Это у них семейное... Бросать, игнорировать... Хантер молчал два дня, а потом сказал за завтраком: "Мне будет приятно, если ты сделаешь вид, что не смотрела то интервью". А я ведь действительно его не видела. — Ты потерянно уставилась в дальний угол залы. — Потом, конечно, слышала от одноклассников... Урывками. Оказалось, мой брат — самый настоящий герой. Герой откровенности. Он говорил что-то о семье, о любви к нам, о проблемах и непонимании. Даже о зависимости упомянул, о том, что, кажется, испортил мне жизни. И рыдал как последняя тварь. В такие моменты всегда думаю: неужели он может быть честным?! Или это очередной вид лжи, и стоит расслабиться».