Страница 11 из 70
Все же — ведь сказано, что покорность лучше, нежели жертвенность, — поскольку исполнил я то, что мне было поручено, не кажется мне, что заслуживаю я подобного обвинения. Однако того, чтобы сей труд, мною написанный, был представлен пред публикой, я не требую, да и не желаю, ибо он не из тех, кои надлежит помещать в башню [или храм], как жители Афин поместили Минерву Фадия (Fadyas)[149], scilicet, фигуру богини Паллады, каковая по причине своего превосходства в красоте была помещена на высоту, дабы лучше быть всеми зрима, как о том говорит философ в шестой книге своих «Этик», в главе о мудрости[150]. Скорее, желаю я, чтобы [труд мой] послужил в том, что касается формы, таким образом, чтобы в последующем [на его основе] можно было создать иное, более достаточное произведение, соответственное заслугам такого принца; ибо, воистину, бесчестья удостоятся столько магистров, докторов и законников, его благодеяниями образование получивших, коли среди стольких не отыщется кого-нибудь, кто бы превосходные его деяния в более возвышенном и благородном стиле пожелал бы увековечить.
Все же — ибо, согласно часто зримому мною, может случиться так, что плата за благодарность будет не столь уж и скорою (trigosa), или же весьма стремительно иссякнет вовсе — соблаговолите принять сие — то, что об обычаях его и доблестных деяниях в предыдущих главах мною уже сказано, и то, что в последующем я еще скажу; и не согласно совершенству, коего требует произведение, но согласно грубости и невежеству автора. Каковые вещи, можете поверить, в большей степени являются правдиво описанными, нежели легки были к тому, чтобы собрать их вместе.
Однако, прежде, нежели я окончательно перейду к сути [своей] истории, я желал бы сказать немного о своем намерении, дабы дополнить одну вещь из сказанных мною ранее, во славу сего столь великого и славного герцога.
Тебе же, великий Валерий[151], что с таким усердием посвятил труд свой тому, чтобы собрать и объединить мощь и доблести благородных и превосходных мужей твоего города, — воистину, так и осмелюсь сказать я тебе, что среди стольких и столь славных [героев] не смог бы ты говорить в превосходной степени о другом подобном [сему принцу], и хотя бы и мог ты каждому из них присвоить определенную степень добродетелей, однако не удалось бы тебе собрать их все воедино в одном смертном теле, как они непосредственно могут быть собраны и объединены в жизни сего [принца].
Где мог бы отыскать ты князя столь верующего, католического, благоразумного, рассудительного, умеренного во всех поступках (autos)? Где бы встретил (hu acharas) столько великодушия, искренности, человечности, крепости, чтобы выдержать столько и таких великих трудов, — ибо воистину не было в его время человека, что отважился бы последовать суровому образу жизни его?
О, сколько же раз солнце заставало его сидящим на том месте, где оно покидало его накануне, бдящего весь круг ночной, без малейшего отдыха, окруженного людьми разнообразных народов, не без пользы для каждого из них, ибо немалое было в том для него наслаждение — видеть, как может он облагодетельствовать каждого!
Где думаешь найти ты иное тело человеческое, что вынесло бы ратный труд его, каковой лишь ненамного меньше делался в мирное время? Воистину, верю я, что если бы и можно было изобразить стойкость, то в его лице и в его членах могла бы она отыскать истинный образ свой; и не только в некоторых определенных вещах показывал он себя стойким, но во всех. И чья же еще сила может быть величайшей, если не того, кто побеждает самого себя? Сей [принц] выдерживал даже голод и жажду, в кои невозможно поверить.
И какового же Ромула[152], Манлия Торката (Manlio Torcato)[153] или Орация Колеса (Oracio Coles)[154] мог бы поставить ты над мощью сего [принца]? Быть может, ты захочешь привести здесь своего Цезаря[155] — какового словами своими представил ты божественным — как пример добродетельных обычаев и честной жизни? Но что сделаешь ты тогда с Марком Туллием и Луканом[156], кои в стольких местах пишут о том, что он запятнал себя плотскими желаниями и иными пороками, что немало уничижают великое его восхваление? Кто не побоялся бы сравнить себя с сим нашим принцем, когда сам верховный понтифик, генеральный викарий святой Церкви, и император Германский, и, равным образом, короли Кастильский и Английский, осведомленные о великих его доблестях, просили его быть полководцем в своих кампаниях[157]? И чему же с большею справедливостью можем присвоить мы имя счастья и удачи, как не его добродетелям и обычаям, и каким еще империям и богатствам может быть отдана почесть большая, нежели его великим и доблестным деяниям?
О, счастливый принц, слава нашего королевства, была ли в жизни твоей вещь, кою восхваляющим тебя надлежит обойти молчанием, и какая пора или миг века твоего были скудны благодеяниями или лишены восхваления?
Я размышляю над тем, как всех принимал ты, как их выслушивал, как проводил большую часть дней и ночей среди стольких забот, дабы принести пользу многим; вследствие чего ведаю я, что земли и моря преисполнены хвалами тебе, ибо постоянными своими путешествиями соединил ты Восток с Западом, дабы люди научились взаимно обменивать богатства.
И, воистину, много вещей изрек я уже о тебе, но множество еще осталось мне сказать. Однако, прежде, нежели завершу я сию главу, полагаю я, что мне по необходимости надлежит показать разумеемое мною относительно той части, кою ранее я затронул, [а именно] распределительной справедливости, дабы не оставлять сие без оглашения, согласно обещанному мною ранее.
И, поистине, прекрасен был завет Туллия относительно сего предмета, ибо прав он [в том], что приговор того, кто историю упорядочивает, должен обладать большим весом относительно того, о чем он пишет, нежели какой-либо иной [приговор], ибо [историк] с большим тщанием выведывает истину о вещах. Посему сие [проявление распределительной справедливости] будет делом или военного правосудия (correcao militar), или человечности и милосердия; и коли в случае правосудия невозможно простить ее недостаток (ибо читаем мы в историях римлян, что отцы по сему случаю убивали сыновей и творили иные весьма жестокие расправы), то со стороны человечности и милосердия нам подобает восхвалить ее как великую добродетель, ибо третья ее составляющая, согласно Сенеке[158], заключается в том, чтобы примирять с собою родственников; однако крайность сих двух вещей сомнительна, scilicet, надлежит ли предпочесть дисциплину милосердию, или же милосердие дисциплине[159].
И все же — при поправке того, кто сие лучше разумеет — я говорю, что, как мне представляется, лучшая часть вещи должна преодолевать другую, меньшей ценности; и, учитывая [сей частный] случай и обстоятельства времени, а также то, что чрез правосудие уже невозможно было привнести исправление, инфанту посему следует воздать более хвалы, нежели порицания, ибо то не свойственно сердцу малой щедрости — оказывать милости тем, кому [он] с основанием должен был в них отказать.
И как бы то ни было, весьма превосходный принц, да не будут сии вещи тяжки для тебя, ибо намерением моим было восхвалить не столько твои деяния, сколько тебя самого, ибо многие вещи, достойные похвалы, совершают дурные, восхвален же должен быть лишь тот, кто сам по себе был весьма добр. Был ли такой человек, коего добродетели не оказались бы запятнаны каким-либо привнесением пороков? Воистину, я не тот, кому подобает о сем писать и говорить [сие] про тебя, ибо тот, кто приготовил для себя место среди престолов небесных, не может получить оскорбление ни за одно дело, свершенное им на земле, хотя бы они и казались некоторым достойными порицания; что ж, им можно повторить сказанное святым Хризостомом, scilicet, что нет вещи столь святой, в коей дурной толкователь не отыщет, что подвергнуть позору[160].
149
Прим. виконта ди Сантарена (1841). Fadyas следует читать Fidias (Фидий).
Высота, о которой говорит автор, — это Парфенон, а Минерва Афинская — знаменитая статуя богини, изготовленная этим известным скульптором из золота и слоновой кости и помещенная афинянами в этот великолепный храм.
150
Прим. виконта ди Сантарена (1841). Философ — это Аристотель. Заслуживает упоминания тот факт, что автор цитирует в этом месте Аристотеля и предпочитает этот авторитет Павсанию. Это предпочтение, которое также можно многократно наблюдать в Leal Conselheiro короля Дона Дуарти, доказывает большой почет, которым пользовались в Средние века в том числе и у нас произведения философа из Стагиры, а также то обстоятельство, что наши ученые предпочитали его Павсанию даже тогда, когда речь шла о древностях Греции.
151
Прим. виконта ди Сантарена (1841). Этот автор, цитируемый Азурарой — Валерий Максим, писатель времен Тиберия, написавший De dictis factisque memorabilibus в девяти книгах; он был уроженцем Рима, и поэтому Азурара говорит «твоего города». Однако Азурара, похоже, обманулся, поскольку римский автор повествовал не только о деяниях своих сограждан, но также рассказывал о греках.
Прим. Ч. Р. Бизли и Э. Престэйджа (1899). Азурара не ошибается, как считает Сантарен, полагая, что римский автор имел дело не только с деяниями своих сограждан, но также описывал и деяния иностранцев. Среди основных разделов труда Валерия первая книга посвящена, главным образом, религиозным и ритуальным вопросам, вторая — различным гражданским институтам, третья и три последующие книги — общественным добродетелям; седьмая книга повествует о многих разнообразных вещах. Этот трактат был весьма популярен в Средние века, и было сделано несколько сокращенных изданий, одно — Юлием Парисом.
152
Прим. Р. Бразила (1989). Ромул, сын Реи Сильвии и Марса, был одним из легендарных основателей города Рима. Тит Ливий рассказывает, что он был вскормлен волчицей вместе со своим братом Ремом.
153
Прим. виконта ди Сантарена (1841). Это, очевидно, диктатор Т. Манлий Торкват, о котором рассказывает Тит Ливий, кн. 7, гл. 4, и Плутарх, том I, стр. 179.
Комм. Р. Бразила (1989). Тит Манлий Торкват защитил своего отца от смерти, несмотря на то, что тот плохо с ним обращался. Победил галльского гиганта в 362 г. до н. э., забрав у него ожерелье «торквес», откуда и происходит его прозвище «Торкват».
154
Прим. виконта ди Сантарена (1841). Следует читать Cocles.
Комм. Р. Бразила (1989). Гораций Коклес защищал мост, ведший к Яникулу, в Риме (507 г. до н. э.). Два товарища подрубили мост, однако Гораций спасся вплавь. В этих битвах он потерял один глаз, отсюда его прозвище «Коклес».
155
Прим. Ч. Р. Бизли и Э. Престэйджа (1899). Контраст между жизнелюбием Цезаря и строгостью жизни Генриха отсылает нас к гл. IV (начало). У Азурары было лишь весьма неадекватное представление (дополнения к которому содержатся у Кадамосто, Пашеку Перейры и Барруша) о реальной сфере дела всей жизни Генриха, и его замечания порою утопают в обычной лести; однако сравнения, которые он делает здесь, не являются ошибочными. Инфант в самом деле был одним из людей, которые, подобно Цезарю, Александру, Петру I Российскому или Мохаммеду заставляют нас задуматься о том, насколько иной была бы мировая история без них.
156
Прим. Р. Бразила (1989). М. Анней Лукан, уроженец Кордовы, брат Сенеки. Считался выдающимся поэтом; ему было предложено убить себя ради Нерона. Умер, декламируя строки своей «Фарсалии» — эпической поэмы в 10 песнях.
157
Прим. виконта ди Сантарена (1841). Эта деталь настолько интересна для истории той эпохи, что мы считаем уместным для пояснения текста указать имена этих государей, которые автор, впрочем, не называет.
Приглашение, направленное инфанту папой, могло иметь место только после взятия Сеуты — кампании, в которой принц снискал бессмертную славу, командуя эскадрой и будучи первым из принцев, вступивших в крепость. В свете этого нам кажется, что данное предложение со стороны понтифика могло быть сделано ему только после 1415 г. и до несчастного похода на Танжер в 1437 г. — в период, когда инфант занимался исключительно делами королевства и Африки, а также экспедициями и открытиями. Таким образом, в свете этого представляется, что папой, предложившим ему пост генерала своих войск, был Мартин V, и это случилось в 1420 или 21 г., после посольства, которое направил понтифику греческий император Мануил Палеолог, чтобы просить о помощи против турок.
Император Германии, о котором говорит автор, — это император Сигизмунд, который в силу своих многочисленных связей с Лиссабонским двором и с послами Португалии на Констанцском соборе имел возможность оценить выдающиеся качества инфанта и составить об этом принце высокое мнение, которого он заслуживал.
Наконец, королями Кастилии и Англии, о которых говорит Азурара, должно быть, являются Дон Хуан II и Генрих V.
Комм. Ч. Р. Бизли и Э. Престэйджа (1899). Сантарен, вероятно, ошибается здесь. Вместо «Генрих V» следует читать «Генрих VI»; см. Предисловие к т. II.
158
Прим. Р. Бразила (1989). Сенека был братом Лукана, оба они — уроженцы Кордовы, в Испании. Великий писатель-моралист и автор трагедий признанного значения. Инфант Дон Педру перевел или адаптировал на португальский язык книгу Сенеки De Beneficiis под названием Da Virtuosa Benfeitoria («О добродетельном благодеянии»). Сенека был учителем Нерона, который приговорил его к смерти.
159
Прим. Ч. Р. Бизли и Э. Престэйджа (1899). Азурара до некоторой степени имитирует здесь формальные диспуты Сенеки с Цицероном. В качестве сравнения мы можем, в особенности, привести De Ira, De Providentia, De Clementia ad Neronem Caesarem libri duo Сенеки; также, хотя и с несколько меньшим параллелизмом, De Animi tranquillitate, De Constantia Sapientis этого же автора. Риторические упражнения Сенеки Старшего, Controversiarum libri X и Suasoriarum Liber также послужили в том, что касается формы, моделью для дискуссий, подобных ведущимся здесь. Точка зрения Азурары, разумеется, та, что из двух крайностей принц Генрих склонялся скорее к «милосердию», чем к «дисциплине»; и хотя он никоим образом не пренебрегал последней, он был рад скорее ошибиться в сторону великодушия, нежели суровости. Прямо противоположен этому взгляд некоторых современных ученых, напр., Oliveira Martins, Os Filhos de D. Joao I, особенно pp. 59-63, 210-1, 267-270, 311-346.
160
Прим. Ч. Р. Бизли и Э. Престэйджа (1899). Что касается критики принца, хотя и слегка в другом ключе, см. то, что Азурара говорит в гл. XVIII (начало). Современная критика поведения инфанта может быть найдена у О. Мартинша (Os Filhos, как цитировалось в предыдущем примечании). Согласно этому взгляду, гений инфанта был безжалостен: его мало или совершенно не волновали плен и истязание Дона Фернанду Стойкого, скончавшегося в мавританском плену после Танжерской катастрофы; разбитое сердце и преждевременный конец Дона Эдуарда; или же судьба Дона Педру. Точно так же его мало заботили страдания африканцев, убитых или обращенных в рабство его капитанами, или несчастная жизнь королевы Леонор, матери Афонсу V. Он не только был безразличен к этим страданиям, но прямо или косвенно являлся их истинной причиной. В том, что касается набегов за рабами, подобный крайний взгляд сильно поколеблен свидетельством Кадамосто, а также указанием самого Азурары в гл. XCVI (конец) настоящей хроники (см. Предисловие к т. II). Правда, похоже, лежит посередине между Азурарой и Мартиншем — между представлениями об инфанте как о святом Людовике и как о Бисмарке.