Страница 56 из 63
Командор мерил шагами помещение, не обращая внимания на священника, нервно перебирающего чётки. Он догадывался о мотивах трактирщика. Скорее всего, тот пришёл к знахарке за снадобьем или заговором, защищающим от мора. И не получил желаемого. А может быть, и за кое-чем другим… За тем, что мужчине может понадобиться от красивой женщины. Не получил – и теперь мстит. Он врёт, но от своих слов не отступится. Поздно. Уже ничего не поделать, ничего не изменить.
– Я принял решение. Никаких пыток. Здесь у нас не инквизиция. Завтра утром ведьма будет подвергнута казни на костре.
– Без признания? Но как же…
– Показаний свидетелей достаточно для вынесения приговора.
– Но, Ваша Светлость, нельзя казнить ведьму без покаяния! Наша святая обязанность – позаботиться о её душе. Без признания и покаяния душа ведьмы обречена на вечные муки! Церковь не одобрит вашего реше…
Под гневным взглядом командора священник сжался и потупился. На щеках его выступили два ярко-красных пятна.
– Не тебе указывать, что мне делать, брат Хейндрик, – холодно, сдерживая бешенство, произнёс Генрих. – Я получил полный суверенитет в делах мирских и церковных на вверенной мне территории. Я сам поговорю с ведьмой. Она сознается.
Мгновенная искра промелькнула в глазах брата Хейндрика, но он не посмел ничего возразить. Ещё бы посмел он, безродный монах, возразить ему, Генриху фон Хоэндорсту, потомку славного рода крестоносцев, воевавших в Святой земле.
– Иди и объяви посланцам моё решение.
Священник почтительно склонил голову и удалился. Командор ждал и наблюдал. Он видел, как священник приблизился к посланцам и те поспешили к воротам. Через минуту недовольный ропот превратился в ликующий рёв. Многоголосое и многоголовое чудовище предвкушало обещанную жертву.
Отдавая приказ подготовить помост для казни, занимаясь всеми необходимыми делами, служа вместе с братьями молебен, Генрих сохранял невозмутимое спокойствие, был лишь ещё молчаливее, чем обычно.
За вечерней трапезой вино лилось рекой. Братья праздновали поимку ведьмы, пили за скорое избавление от мора. Генрих сидел молча, пил вино, сдобренное травами.
Пейте, пейте, командор! Нет средства от заразы лучше, чем добрый глинтвейн!
Странное то было веселье – противоестественное, подогреваемое страхом. Братья цеплялись за призрачную надежду, как маленькие дети. Можно ли их за это винить?
В доме у ведьмы нашли колдовские травы и зелья – несомненное доказательство её вины.
Кто, как не дьявол, научил её составлять чудодейственные снадобья? Кто, как не он, дал ей колдовскую силу?
Генрих слушал сумбурные речи, глядел на разгорячённые вином лица братьев, но видел другое: пламя, пожирающее привязанное к столбу тело.
Ворожеи не оставляй в живых.
Он словно окаменел. Пил одну кружку за другой и не пьянел.
Выпьем за упокой души ведьмы!
Брат Хейндрик с грохотом опустил на стол кружку, расплескав вино.
– Душа ведьмы обречена на вечные муки! – вскричал он в лихорадочном возбуждении. – Я говорил с этой женщиной! Я призывал её покаяться, дабы перед смертью душа её примирилась с Богом и церковью и избегла вечного проклятья. Но она не удостоила меня ни единым словом, ни единой слезой раскаяния! Знаете ли вы, братья, что сделала ведьма? Она рассмеялась мне в лицо!
Притихшие братья внимали вдохновенной речи. Кое-кто испуганно вытаращил глаза, иные перекрестились.
– Дьявол завладел её сердцем, слепо и глухо оно к слову Божьему! Эта женщина была рождена язычницей. Она приняла святое крещение, но истинная вера не успела пустить корни в её душе. Слишком велик был соблазн идолопоклонства…
Генрих поднялся из-за стола с каменным, ничего не выражающим лицом. Сделал братьям знак оставаться на местах и направился к выходу. Вслед ему нёсся хриплый, похожий на лай голос священника, вещавшего о закосневших в язычестве душах и об ожидающем их адском пламени.
Генрих открыл тяжёлую скрипучую дверь и спустился по крутой лестнице в подземный коридор. В нос ударил запах затхлой сырости. По обе стороны прохода располагались тюремные кельи, забранные решётками. Когда-то здесь держали пленников, но сейчас они пустовали. Все, кроме одной. Пламя факела выхватывало из темноты ржавые прутья, пустующие кандалы. Гнетущую, гулкую тишину нарушало лишь лёгкое похрустывание крысиных костей под ногами.
– Я слышала, вас назначили комтуром, – произнёс тихий голос. В глубине одной из ниш, едва различимая в мерцающем свете факела, съёжилась на охапке соломы хрупкая, закутанная в накидку фигурка.
– Здравствуй, Магдалена.
– Пришёл поглядеть на ведьму? Ну что ж, погляди!
Звякнули кандалы. Женщина встала и приблизилась к решётке. Годы лишь подчеркнули её красоту, сделали её более завершённой. Она похудела и осунулась. Но кроме этих внешних перемен он заметил в ней другую, внутреннюю. Исчезла весёлая живость, ни следа не осталось от прежнего наивно-удивлённого выражения широко распахнутых глаз. Зато появилось что-то новое, незнакомое и от этого пугающее.
– Завтра утром… – начал он, но застрявший в горле ком помешал ему договорить.
– Меня ждёт костер, – равнодушно закончила она. – Я знаю.
Он ждал слёз, мольб о пощаде или жалобных упреков, и теперь чувствовал облегчение, был даже слегка растерян.
– Я принял решение, которого от меня ждали братья. Я не мог поступить иначе. Свидетели поклялись, что видели тебя за колдовскими занятиями. Теперь все жаждут увидеть ведьму на костре.
Казалось, она вовсе не испытывает страха. Как это возможно? Откуда в простой женщине, не монахине и не святой, столько силы? В её зрачках плясали отсветы факела – словно вспыхивали безумные огоньки.
– Как твоя рана? Не болит?
Она просунула сквозь решётку руку и коснулась его груди – слева, чуть ниже сердца. На это лёгкое касание давно зажившая рана отозвалась болью. И словно не было пяти прошедших лет. Он снова лежал в её ветхой, пропахшей травами избушке, раненый, в бреду и горячке, больше на том свете, чем на этом.
Его разбудила боль: грудь пылала огнем. Прохладная ладонь легла ему на лоб. Она пахла сосновой смолой и горьким соком, прогоняла боль и жар, дарила блаженное забытье. Женская рука поднесла к его рту чашу с горьким отваром и вливала по глоточку, заставляя выпить весь до капли.
Они попали в засаду, прикрывая отход войска на безопасный берег: Генрих, тогда ещё не комтур, а просто один из рыцарей, и его маленький отряд. Конные пруссы налетели стремительно, как волчья стая. Их было много, намного больше, чем братьев. Вероломные наёмники-самбы бежали, оставив его с горсткой людей сражаться против целой орды пруссов. Братья падали один за другим под ударами прусских копий и топоров. Последнее, что он помнил, – удар о землю и острый наконечник занесённого над ним копья.
Пруссы связали его и разожгли под ним огонь, чтобы принести в жертву своим мерзким идолам. Запах дыма щекотал ноздри, костер разгорался, сначала грел, а затем обжигал, он кричал и рвался, и падал куда-то, но маленькие сильные руки подхватывали его и укладывали обратно на ложе.
– Тихо, тихо, спи, – шептал нежный голос с напевным балтским акцентом, и вновь она поила его горьким отваром, и боль отступала, а жар костра уже не обжигал, а грел.
Он видел много снов, и всё чаще в этих снах ему являлась молодая русоволосая женщина, одетая по-простому, как одевались местные крестьянки. Она хлопотала у печи, кормила его с ложки жидкой похлёбкой; часто сквозь сон он слышал, как она напевает на незнакомом наречье, и напевы эти были полны протяжной иноземной прелести.
– Кто ты? – спросил он, когда смог говорить. – Христианка или язычница?
Девушка носила данное при крещении христианское имя Магдалена, и он вознёс за это хвалу Господу. Она нашла его на льду залива, красном от пролитой крови. Он один чудом остался жив, другие братья погибли. Для него так и осталось загадкой, как у неё хватило сил дотащить его, здоровенного воина, сначала по льду до берега, а затем по земле до избушки. И за это он тоже вознёс хвалу Господу.