Страница 57 из 63
– Шрамы красят воина, – сказала она беззаботно, обрабатывая рану.
Багровый рубец выглядел устрашающе. Жар бросился ему в голову, но вовсе не от вида раны, а от того, что женщина прикасалась к его обнажённому телу. Данный им обет целомудрия велел спать не раздеваясь и избегать общества женщин. Лишь для одной женщины было место в его сердце – для Пресвятой Девы Марии, – лишь ей одной он служил и любил её со всем пылом души.
Магдалена лечила его рану железной травой и стёртым в порошок янтарём. Смолистым запахом янтарного порошка пропахли её руки и одежда. Светлые волосы выбивались из косы и падали ей на лицо, и вид женских волос доставлял ему новые мучения. Никогда прежде он не встречал женщину с непокрытой головой.
– Где ты выучилась лекарскому искусству? В каком монастыре?
Она насмешливо улыбнулась, покачала головой. И он в который уже раз задумался о том, откуда в ней эта чудесная сила, что приносит облегчение и прогоняет боль. От Бога она или от дьявола? Не берёт ли она своё начало в дубовых рощах, где её предки поклонялись древним идолам, духам, живущим в камне и дереве, в огне и родниковой воде?
Она молилась Иисусу, Пресвятой Деве и Святой Агате-мученице, принявшей смерть на костре. Но, сварив похлёбку, первую ложку выливала в очаг. Огонь вскидывался и благодарно шипел, принимая угощение.
– Зачем ты кормишь огонь?
– Огонь – божий дар, сошедший с неба. За дар нужно благодарить.
Иногда, внезапно очнувшись, он ловил на себе её задумчивый взгляд. Не пристало женщине так глядеть на мужчину, особенно если они одни в доме. Не пристало ему так глядеть на неё, находиться с ней рядом, слушать её голос, ведь голос женщины – это её нагота. Не смотри на неё, говорил он себе, не впускай внутрь сердца эту сладкую отраву, иначе оно смягчится и обмякнет, и перестанет быть сердцем воина. Будь бдителен, рыцарь! Давид и Самсон не устояли перед женскими чарами, и даже мудрого Соломона жена-египтянка склонила к идолопоклонству. Блуд тела есть смерть и погибель. Смерть и погибель. Смерть и погибель.
Он молился Пресвятой Деве, просил укрепить его дух и защитить от помыслов и желаний греховных. Молитва помогала, но ненадолго. Когда Магдалена присаживалась на край его ложа, слова молитвы забывались, а дух слабел. Она меняла повязку, он отворачивался, чтобы не видеть её.
– Священник в церкви говорит, что Бог есть любовь. Почему же Бог запрещает вам любить?
Вот оно, дьявольское и невинное коварство, главное оружие Евы.
– Потому что мы поклялись служить Господу в чистоте и целомудрии. Мы отреклись от мирской жизни, дабы плотские соблазны не смущали дух и не мешали нашему служению.
– В чем же ваше служение?
– В том, чтобы приблизить царствие Божие на земле.
– А когда настанет это царствие?
– Когда души язычников обретут истинную веру. И наполнится земля знанием о Боге, как вода переполняет море.
После этих слов она притихла. О чём-то размышляла, недовольно хмурилась, будто чего-то не понимала. Но с расспросами больше не приставала.
Как только он смог сесть в постели, то сразу же велел ей пойти в деревню и послать кого-нибудь из местных жителей в замок за повозкой. Уезжая, он ни разу не оглянулся. И с тех пор не видел её, до сегодняшнего дня.
– Тебе больно?
Забывшись, он не заметил, как его рука судорожно прижалась к ребрам.
– Нет, рана давно зажила, – ответил он, опуская руку. Боль была лишь воспоминанием, отчётливым, как удар копья. – Ты спасла мне жизнь. Я этого не забыл. Магдалена, послушай… Если ты покаешься… Я знаю, ты не виновна в том, в чем тебя обвиняют! – поспешил добавить он, встретив её гневный взгляд. – Но все мы грешны. Если ты признаешься… Нет, просто скажешь, что раскаиваешься… то перед смертью причастишься Святых Тайн и душа твоя обретёт покой. Это всё, что я могу для тебя сделать.
– Покой? – переспросила она со странным выражением. – Покоя не будет ни моей душе, ни твоей. Ни в жизни, ни в смерти. Я не боюсь огня. Все женщины в моём роду служили священному огню. Да, завтра я умру. И пусть все, кто придёт поглазеть на мою казнь, порадуются хорошенько, потому что радость их будет недолгой. Они все умрут.
От этих слов ледяная дрожь прошла по его спине, будто повеяло холодным ветром из глубин подземелья.
– Поначалу мне было страшно, – продолжала она монотонно и отстранённо. – Они явились ко мне всей деревней – все, кто остались в живых, даже детей привели. Они выволокли меня на улицу, осыпали проклятьями и плевками, а вместо человеческих лиц у них были звериные. Я знала их всю жизнь и не могла поверить, что это те же самые люди, чьи раны и недуги я лечила. Когда к нам пришла чёрная смерть, они звали меня к своим заболевшим близким. Мои настои и отвары оказались бессильны перед чёрной смертью. Только Господь решает, кого забрать, а кого оставить в живых, и неизвестно, чья участь милосердней. Я могла лишь немного ослабить боль, смягчить страдания. На моих руках умирали дети, а их матери проклинали меня, ослеплённые горем. Меня приволокли сюда и заперли в полной темноте. Сколько прошло времени? Мне несколько раз приносили хлеб и воду. День, два? Не отвечай. Это уже неважно. Ты думаешь, я всё время провела в этой тюрьме? Вовсе нет.
Странная, мечтательная улыбка озарила её лицо. И эта улыбка напугала его больше, чем непонятные и страшные слова, которые она произносила. Он молчал, объятый необъяснимым страхом, думая о том, не потеряла ли она рассудок.
– Здесь было так темно! Темнота заползала мне в глаза и уши, просачивалась внутрь. Она поглотила меня. А потом что-то случилось. Я вдруг оказалась высоко над землёй. Не стало ни страха, ни боли, ни горькой обиды. Лишь невыразимая свобода и лёгкость. Я путешествовала сквозь пространство и время. Я видела будущее. Видела, как огонь пожирает крепость, оставляя обугленные стены. Как воздвигают на пожарище новые здания, но и те не смогут противиться времени. Ничего не останется от замка Шаакен, от его башен и форбургов, от крепостных стен и ворот. Осыплются стены, рухнет крыша. Ползучие твари и летучие мыши найдут приют среди его руин. Новый народ придёт на эти земли, и будет у него иная вера и иной язык. Лишь тогда преграды, разделяющие нас, исчезнут. А пока… Моё тело ещё здесь, но душа свободна. Никто из смертных не властен над ней: ни ты, ни брат-священник, ни люди со звериными лицами. А теперь оставь меня в покое. Уходи.
Магдалена отошла в тёмную глубину ниши и свернулась клубочком на охапке соломы.
Генрих осенил себя крестным знамением и прошептал слова молитвы.
– Прощай, – сказал он, прежде чем уйти, но не дождался ответа.
Мрачный и задумчивый вернулся он к братьям. Кое-то уже храпел, положив голову на стол.
– Ведьма проведёт ночь в покаянии и молитве, дабы надлежащим образом подготовиться к встрече с Господом, – сказал он тем, кто ещё мог его слышать. – Я запрещаю до утра входить к ней.
Брат Хейндрик, казалось, хотел что-то возразить, но поспешно склонил голову, прячась за маской смирения.
Мор перекинулся с деревни на замок с той лёгкостью, с какой перекидывается огонь с одного гнилого дерева на другое. Каждый день чёрная смерть собирала свою обильную жатву. Из двадцати братьев-рыцарей в живых осталось пятеро, что же касается услужающих братьев и прочей челяди – тех смерть косила без счёту.
Генрих ел одну с братьями еду и пил вино из одной с ними бочки, говорил с больными, дышал заражённым воздухом. Но болезнь его не брала.
Под лазарет приспособили хозяйственную пристройку у северной стены. Пересекая двор, Генрих слышал доносившиеся издалека крики и стоны умирающих. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза: по всему периметру двора горели костры, да и все жилые помещения постоянно окуривались по совету прибывшего из Кенигсберга лекаря.
Самого лекаря Генрих обнаружил тут же, во дворе. Поначалу он принял его за кучу тряпья. Распростёртое на земле тело было с головы до ног обмотано слоями плотной промасленной ткани, оно походило на кокон. Генрих ощупью определил, где находится голова, сдернул капюшон, уже готовясь увидеть мертвеца. Но лекарь оказался жив, был лишь в стельку пьян. Исходящий от него запах перегара и чеснока сшибал с ног. Он застонал и пробормотал сонным голосом, не открывая глаз, но вполне разборчиво: «Mors ultima linea rerum est». Смерть – мера всех вещей. Воистину так. Генрих наподдал носком сапога безвольное тело – впустую. Лекарь даже не пошевелился. Нечего было и думать привести его в чувство.