Лиловые люпины

— Мало что на работе неприятностей с три короба, так еще ведь прописала бы Игорешку своего, право бы теперь на комнатенку твою имел бы, из последней щелочки тебя повысудил бы, ленинградская прописка в цене, — заключит бабушка.

Я пойму, что все это сегодня до меня уже говорилось, но теперь они охотно повторяют, не для меня, конечно, а чтобы повторить.

— Девочки… Да как же я теперь?.. — потерянно промямлит тетя Лёка, и я сразу вспомню: «Как же мы теперь?»

— Как же, как же! А так же, как раньше! Он — к молоденькой женушке да к свойму грудняку в теплое гнездышко, а ты и одна покукуйшь. Не слыхала, что ль, как оборачивайтся, когда пожилая баба с мальчишкой связывайтся, еще и с женатиком?

Тетя Лёка неожиданно присвистнет и, к полному моему изумлению, пропоет собственный мой текст, что в прошлое воскресенье записывал под диктовку Игорь:

Теплый дождь струится,

В листьях серебрится,

Нам не разлучиться,

Милая моя!

— Не фанфаронила бы, когда кошки на душе скребут, — оборвет ее бабушка.

— Мы же, муттер, с ним каждый день под эту пластинку ди танцен устраивали, под нее у нас в Харькове и началось… Вот вам и «не разлучиться». Я чего, девочки, не понимаю — где я дрозда дала, чтобы он вдруг вот так?.. Вы нас вместе видели — где я прошляпила?

— Давай, давай разберемся, — радушно пойдет навстречу тетя Люба. — Ты притаскивайшь его из Харькова, поселяйшь у себя на Фонтанке, никому его не показывайшь, все правильно, как подо-байт, чтобы все его качества как таковые осели после любовной-то бури и ты как следуйт их разглядела.

— Ну да, методом коагуляции, — с непередаваемым апломбом выговорит Жозефина и пухло выпятит после научного термина губы, как делают взрослые дамы, намазываясь помадой.

Тетя Люба бросит на Жозьку одобрительный взгляд и с тем же удовольствием продолжит:

— И дальше ты тоже вроде действуйшь неглупо. Вытаскивайшь его сюда, на люди, чтоб он себя показал. Его нутренность как таковая опять перетряхивайтся, осадок всплывайт, и все его видят.

— Методом флотации, — снова научно обобщит Жозефина, надменно взглянув на меня, не подозревающую о существовании подобных слов.

— И вот тут ты теряешь лицо, — вмешается мать, развивая разбор тети Любы. — На людях твой Игорь первым делом, извини за прямоту, демонстрирует качества, в высшей степени свойственные именно юношам, если ты простишь мне еще одно упоминание о вашем возрастном мезальянсе. И ты воспринимаешь эти его качества, увы, в ущерб своему достоинству и зрелости и становишься, если говорить со всей откровенностью, навязчивой, ревнивой и скандальной.

— Следишь, как надзиратель, за каждым его движением, — поясняя, начнет перечислять тетя Люба, — раз. Приревновывайшь его — было бы к кому— к соплячке Нике, устраивайшь фортель, будто хочешь сбежать из гостей — два. Хорошо я Жозефину не допустила с ним тары-бары разводить, тут хоть есть на что взглянуть. Потом на кладбище ни на шаг его от ся не отпускайшь и на шею ему при всех вешайшься — три. Нику, как взрослую бабу, у него на глазах забивайшь, изничтожайшь, нашла себе тоже соперницу немытую — четыре. А мужики как таковые не очень-то все это любят, к твойму сведенью! — Тетка, вроде бы защищая меня, обнаружит подлинное свое ко мне отношение, обычно прикрываемое любовательными сладкими вскриками.

— Неадекватная реакция, — в третий раз припечатает Жозефина.

— Ты с ним просто не умела себя поставить, — все же оставит за собой последнее слово мать.

Эта излюбленная материна формула, как всегда, вызовет у меня совершенно буквальное представление, как некто (сейчас — тетя Лёка) с усилием, передвигая, словно шкаф, ставит себя перед кем-то. Особенно дикой покажется мне такая постановка в уединенных отношениях двоих людей; но коли взрослые столь уважают это изречение, значит, ставить надо, и может быть, я тоже не сумела себя поставить перед Юркой?..

С каждым новым заходом сестер тетя Лёка будет все ниже, все виноватее склонять голову, больше не решаясь на насильственное фанфаронство. Мне сделается ясно, что здесь происходил до меня, а сейчас разгорелся сызнова, суд над тетей Лёкой, очень похожий на вчерашний суд в химкабе, — точно так же якобы продиктованный желанием добра подсудимой, на деле же безнаказанно оскорбляющий, поучающий и злорадствующий.

— Не очень, Лёшк, ты это дело обмозговала. Кто ж так делайт? Сгребла свойго Игорешку — и на Фонтанку, наслаждаться. Надо, чтоб помучился, повздыхал, походил впустую. Вот возьми для примера меня с Борькой, мама свидетель, не даст соврать. Он же к нам под окна, на старую еще квартиру, без букета роз, бывало, не являйтся, без подарка ни одного праздника не пропускает. А в тридцать пятом — мама, помните? — я ему возьми и скажи, что скорей всего за Кольку Щукина пойду, так чего было-то! Приходит мой Борис с букетом под окна, вытаскивает из брючного кармана револьвер и как таковой стреляйт себе в бок, хорошо не насмерть.

— Тетя Люба, — удивляюсь я, — а букет дядя Боря положил или сквозь него выстрелил?

— А уж эт, сопля, не твойго ума дело. Главное, стрелялся, а поглядим вот, кто из-за тебя застрелится!

Жозефина, родившаяся на свет после таких романтических событий, только молча вздернет точеный подбородок. Видимо, для нее отец-кочегар, вечно пьяноватый, неутомимо и скучно болтающий о политике, окажется вполне представим в образе влюбленного, стреляющего себе в сердце сквозь букет роз. Это видение будет под стать нашим с ней обычным устным принцессинским превращениям, но я почему-то почувствую, что принцессинский мир кончается и для Жозефины, что павлиний хвост, укрепленный на турнюре ее тамошнего дворцового платья, вот-вот раскроется в действительности, только в другом качестве, например в виде машины, которую пророчил ей дядя Боря к шестнадцати годам, ну, не к шестнадцати, так к шестидесяти, — может, это одно и то же, кто знает?..

— Ну и Надьк свойго Мишку, помню, тож ничего себе до замужества дрессируйт. Что ни вечер — по театрам, по ресторанам он ее развлекайт. Помнишь, Надьк, как вы солянку в «Восточном» ели?

— Было дело, — разнеженно отзовется мать. — Привел меня в «Восточный» и, видите ли, заказывает всего-то две солянки. Ну, думаю, проучу за жадность. И говорю ему с подковыром: в вашем городке люди, естественно, не слыхивали, что на ужин суп не заказывают, а одно блюдо вообще, да будет вам известно, в хорошем ресторане просить неприлично. Перепугался Мишенька, тут же заказал и второе, и закуски, и кофе-гляссе. А ведь прав оказался — такую подали солянку, что ложку в ней, понимаете ли, не провернешь. Съела я ее кое-как и ни на что больше, представьте, глядеть уже не могу. Так и ушли, все на столе бросили холуям, а все-таки я Мишеньку на ужин основательно выставила. Вот, Лёша, как с этим мужским населением обращаться следует, понимаешь?

— Где ей понять, она, коняво дело, свойго Игорешку сама кормила и денег на хозяйство с него не брала. Поди и в мороженицу паршивую около «Колизея» ее не сводил!.. — скажет тетя Люба, и я вздрогну от близкого попадания.

— Да-а, — запоздало протянет бабушка, — ДО ВОЙНЫ солянки были КАК ПРИ КОММУНИЗМЕ, не теперешним чета — три-то кусочка огуречных, да колбасы вареной пара ломтиков, да томат поверх брисни…

Кулинарный экскурс, однако, не остановит наставительных семейных преданий: они начнут бесконечно нанизываться, как бусины, на суровую нитку суда.

Поучения сестер послужат только преддверием той длинной, курортно-пышной аллеи, что мне придется миновать в жизни, — аллеи счастливых, никогда не ошибающихся, победительных женщин, которые снизойдут до того, чтобы приобщить и меня к тайнам успеха. За их спинами в аллею будут впадать роскошные улицы, где, распахивая перед своими владычицами двери такси, дорогих ресторанов, театров, встанут навытяжку шеренги вечно покорных мужчин с оранжерейными букетами, бархатными футлярчиками ювелирторговских подношений и самоубийственными револьверами в руках. Только к концу жизни я постигну, что эти-то непобедимые дамы втайне были ущемлены, обобраны и унижены во всем, в том числе и в любви, что это-то и заставляло их выстраивать для таких, как я, свой учительный, хвастливый и завистливый туннель, увитый розами и сияющий каратами.