Страница 54 из 128
так прямо и скажи: «Смерть в доме». А потом он, дьявол, ка-ак сорвется со стены-то с этой да ка-ак полетит! Ну... ну ни дать ни взять, огненный петух во-от с эдакими горящими глазищами. Да кабы не мой Шотек, — она истово чмокнула висевший на шее амулет, — отдала б Богу душу на том самом месте. И ведь как, дьявол, зыркнул на меня! Ну а после он ка-ак треснется об изгородь (ну об ту, об тисовую) да ка-ак грохнется оземь, jako... jako z rouru — как из трубы вылетел. Пан Лукота, — обратилась она к седому камердинеру, — будьте свидетелем.
— Чепуха, — буркнул старик, недовольно покачав головой, — все было совсем по-другому.
— Ну да, конечно, им, видите ли, свидетелем быть не с руки, — горячилась Божена, — да вы просто-напросто струсили, пан Лукота.
— Как? Он и вправду летел? — недоверчиво спросила Поликсена.
— Истинная правда. Вот те крест!
— Свободно парил в воздухе?
— Да не сойти мне с этого места!
— С горящими глазами?
— Да провалиться мне сквозь землю!
— А потом, я слышала, он в присутствии моей тетки, дяди и других гостей как бы... преобразился?
— И-истинная правда, стал совсем длинным, тощим, как палка от метлы, — заверила Божена, — я в замочную скважину глядела и все... — Она смущенно запнулась, сообразив, что проговорилась. — Ну вот, а дальше я ничего не видала. Да ведь меня и не было при этом, меня пани графиня отправила за Богемской Лизой...
Новый кухаркин толчок в ребро окончательно заткнул ей рот.
Некоторое время все смущенно молчали.
— А как зовут этого человека? — вполголоса спросил русский своего соседа.
Тот пожал плечами.
— Насколько мне известно, его зовут Зрцадло, — ответила Поликсена. — Я думаю, он странствующий комедиант из Фид-ловак, с ярмарки.
— Да, так его кличут.
— Ты полагаешь, его зовут по-другому? Русский замялся:
— Я... я не знаю.
— И все же он комедиант? Не так ли?
— Нет. Определенно нет, — откликнулся вдруг татарин.
— Ты его знаешь?.. Вы его знаете, пан Молла? — насели на него со всех сторон.
Защищаясь, татарин поднял руки:
— Я только один раз разговаривал с ним. Но, думаю, не ошибаюсь: он — эвли.
Челядь тупо уставилась на него.
— У нас на Востоке такое не в диковинку.
И, уступая просьбе Поликсены объясниться подробней, он принялся рассказывать короткими отрывистыми фразами, так как каждое второе слово был вынужден переводить про себя с родного языка.
— Эвли — это факир-колдун. Факиру необходимо тело, иначе он не сможет говорить; обычно он выбирает кого-нибудь из мертвых.
— Ты считаешь, что Зрцадло мертв? — спросил внезапно взволновавшийся русский.
— Не знаю. Может быть, он во сне... — Татарин повернулся к Поликсене. — Как это, когда ни жив, ни мертв?
— Летаргия?
— Да. Летаргия. Когда эвли желает говорить через другого, он сначала выходит из себя, а затем входит в другого... Это он делает так... — Мгновение татарин раздумывал, как получше объяснить, потом ткнул пальцем в верхнюю часть диафрагмы, туда, где ребра соединяются с грудиной: — Здесь находится душа. Эвли поднимает ее, — он указал на свое горло, потом на ноздри, — сначала сюда, потом сюда. Затем он с выдохом покидает свое тело и входит в мертвого. Через нос, через горло, в грудь. Если тело покойника еще не разложилось, то он встает и оживает. Но мертвец теперь — эвли.
— А что происходит с самим эвли? — напряженно спросила Поликсена.
— Тело эвли подобно мертвому, пока его дух находится в другом. Я часто видел факиров и шаманов. Они сидят как мертвые, так как их дух находится в других. Это называется авейша. Но факир может делать авейша и с живыми людьми. Только эти люди должны спать или быть в беспамятстве, когда в них входит эвли. Некоторые покойники, обладавшие при жизни очень сильной волей, или те, кто еще не исполнил до конца свою земную миссию, могут войти даже в бодрствующего человека, и тот при этом ничего на заметит; хотя даже такие сильные эвли предпочитают тела спящих летаргическим сном. Вроде Зрцадло... Почему ты так на меня смотришь, Сергей?
Русский, весь обращенный в слух, от неожиданности вопроса привскочил и переглянулся с другими слугами.
— Ничего, ничего, Молла, я просто удивлен.
— У меня на родине, — продолжал татарин, — бывает и так; живет человек, живет как все, а потом вдруг забывает свое имя и уходит куда глаза глядят. Тогда у нас говорят: эвли или шаман овладели его телом. Шаманы хоть и неверные, но они тоже могут делать авейша. Ибо авейша не имеет ничего общего с Кораном. У нас боятся стать добычей покойника и если при пробуждении чувствуют себя не совсем так, как накануне вечером, то, чтобы очиститься, делают несколько сильных выдохов.
— А как ты думаешь, для чего мертвые проникают в тела живых? — спросила Поликсена.
— Может быть, ради наслаждений, наверное, пытаются наверстать когда-то упущенное. Или, если они жестоки, чтобы учинить великую резню.
— Тогда вполне вероятно, что война...
— Конечно, — подхватил татарин. — Все, что люди делают против своей воли, так или иначе порождено авейша. Если однажды люди кидаются друг на друга, как тигры, то здесь, конечно, не обошлось без авейша!
— А я думаю, они делают это потому... ну, потому, что они воодушевлены чем-нибудь, например какой-то идеей.
— Вот это и есть авейша.
— Значит, воодушевление и авейша одно и то же?
— Нет, сначала — авейша. Воодушевление — потом. Самого процесса авейша, как правило, не замечают. Но чувствуют восторг и полагают, что он возник сам по себе. Знай же: существуют разные виды авейша. Некоторые одной своей речью могут совершать с другими авейша. И все равно это авейша, только более естественное. Но с тем, кто полагается только на самого себя, никому в мире не сделать авейша. Даже эвли или шаману.
— Значит, эта война возникла из-за авейша, произведенного с нами каким-нибудь эвли?
Татарин, усмехнувшись, покачал головой.
— Или шаманом? Опять усмешка.
— Кем же тогда?
Молла Осман пожал плечами, Поликсена поняла по его виду, что он не хочет говорить.
— Кто верит только самому себе и думает, прежде чем действует, с тем никто не сделает авейша. — Такой уклончивый
ответ лишь подтвердил его нежелание продолжать разговор на эту тему.
— Ты мусульманин?
— Н-нет, не совсем. Ты же видишь: я пью вино. И татарин поднял свой бокал.
Поликсена откинулась в кресле, молча изучая его неподвижное лицо. Круглое и гладкое, оно было лишено малейшего намека на волнение или страсть. «Авейша?! Что за странное суеверие... — Она пригубила свой чай. — Что бы он, любопытно, сказал, спроси я, не могут ли портреты тоже делать авейша? Ах да, что это я, он ведь всего лишь конюх!» Поликсена почувствовала раздражение из-за того внимания, которое она так долго оказывала ему; ее родовая гордость была уязвлена — ни с кем из родственников ей не было так интересно, и, чем яснее это становилось для нее, тем сильнее она злилась. Прищурив глаза, чтобы татарин не заметил, она продолжала следить за ним. «Будь моя власть, я бы велела отрубить ему голову». — Кровожадно распаляя себя, она попыталась отыграться за свое задетое высокомерие, однако из этого ничего не вышло.
Жажда крови не могла возникнуть у нее сама по себе, не будучи связанной с любовью или со страстью, что же касается татарина, то он, казалось, был огражден от человеческих эмоций незримым щитом.
Она подняла взгляд: во время их диалога с азиатом прислуга помоложе сгрудилась в противоположном конце комнаты и о чем-то вполголоса, но очень возбужденно переговаривалась.
Обрывки разговора доносились до нее. «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей», — говорил слуга, на которого еще недавно так многозначительно поглядывал русский; это был молодой человек с каким-то мертвым, остекленевшим взглядом, очевидно пражский чех, — чрезвычайно начитанный, он легко сыпал социалистическими цитатами: «Собственность — это кража».