Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

— Друг мой, сейчас не время давать мне советы: я очень дурно себя чувствую ...

С этими словами он упал замертво.

В тот же день унтер-офицеры Перрен и Робер заме­тили в саду у французских бань, прилегавших к саду у генерального штаба, молодого араба, который прятался между невысокими полуразрушенными стенами, местами запятнанными кровью; у его ног нашли зарытый в песок кинжал, причем приставшие к лезвию частицы песка были темными от крови. Араб был смуглолиц, с живыми глазами, невысокого роста и хрупкого телосложения. Представ перед военным трибуналом, собравшимся для суда над ним, он заявил, что его зовут Сулейман эль- Халеби, что он уроженец Сирии, ему двадцать четыре года, он писец по роду занятий и живет в Алеппо; в отношении же остального он проявил полное запира­тельство.

Поскольку обвиняемый, как свидетельствует протокол, упорствовал в своем нежелании давать показания, гене­рал приказал, в соответствии с местными обычаями, под­вергнуть его палочным ударам; араба тотчас стали изби­вать палками и били до тех пор, пока он не заявил, что готов сказать всю правду. Обвиняемый вновь предстал перед трибуналом; ниже мы дословно воспроизводим обращенные к нему вопросы и его ответы на них.

Вопрос. Как давно ты находишься в Каире?

Ответ. Я нахожусь здесь тридцать один день, а при­ехал из Газы, на верблюде, потратив на дорогу шесть дней.

Вопрос. Для чего ты сюда приехал?

Ответ. Для того, чтобы убить главнокомандующего.

Вопрос. Кто послал тебя совершить это убийство?

Ответ. Меня послал ага янычар; по возвращении из Египта мусульманские войска искали в Алеппо человека, который взялся бы убить главнокомандующего; за это обещали денег и воинский чин, и я предложил свои услуги.

Вопрос. К кому ты обращался в Египте, делился ли с кем-нибудь своим замыслом и что делал после приезда в Каир?

О т в е т. Я ни к кому не обращался и поселился в глав­ной мечети.

Располагая подобными признаниями, суд не стал мед­лить; Сулейману, уличенному в убийстве главнокоман­дующего Клебера, был вынесен приговор: сжечь ему пра­вую руку, а затем посадить его на кол, где он испустит дух и где его труп будет находиться до тех пор, пока его не растерзают хищные птицы.

Эта казнь состоялась по возвращении похоронного кортежа генерала Клебера, на холме, где находился форт Института, в присутствии армии, погруженной в траур, и горожан, преисполненных страхом, ибо, привыкнув к правосудию пашей и беев, когда весь город отвечал за преступление одного человека, они никак не могли пове­рить, что наказан будет лишь виновник злодеяния. Впро­чем, Сулейман, этот убийца, считавший себя орудием рока, шел на казнь, не выказывая кичливости и не про­являя страха, спокойный и непоколебимый, как муче­ник. Когда он подошел к месту казни, с него сняли рубашку, прикрывавшую ему грудь, и опустили кисть его руки на горящие угли. Пытка длилась уже минут пять, и за все это время он не издал ни единого стона, как вдруг раскаленный уголек выскочил из жаровни и упал ему на сгиб локтя; тотчас же вся его стойкость улетучилась: он начал вырываться и требовать, чтобы этот уголек убрали. Палач заметил ему, что крайне удивительно, как это человек, проявляющий столько мужества, когда ему сжи­гают всю руку, жалуется из-за какого-то ничтожного ожога.

— Я кричу не от боли, — отвечал Сулейман, — а всего лишь требую справедливости. В приговоре ничего не сказано об этом угольке.

Когда кисть руки была сожжена, палач заставил Сулей­мана подняться на минарет соседней мечети и посадил его на кол, которым послужил шпиль купола; Сулейман жил еще четыре с половиной часа, читая стихи из Корана и прерываясь лишь для того, чтобы попросить пить. Наконец муэдзин сжалился над ним и принес ему стакан воды: Сулейман выпил его и испустил дух; после этого труп несчастного оставался там еще около месяца, пока хищные птицы не исполнили последнюю часть приго­вора.

Скелет убийцы был доставлен во Францию одновре­менно с телом его жертвы. Он хранится в здании, при­мыкающем к Королевскому саду, в первом анатомиче­ском зале, слева от входной двери; этот скелет принадлежит человеку ростом примерно пять футов два дюйма. Кости правой кисти у него обожжены, и следы огня на них видны по сей день; кол, на который он был посажен, сломал ему два спинных позвонка; их заменили двумя деревянными, так искусно имитирующими настоя­щие, что отличить их можно лишь при очень вниматель­ном рассмотрении.

Мы решили добраться на следующий день до пирамид, по пути осмотреть поле битвы и вернуться в Каир через Гизу. На рассвете нам привели первоклассных ослов, на которых мы менее чем за десять минут доехали до Булака; там мы переправились через Нил и сразу же оказались на поле битвы, где за тридцать два года до этого разреши­лась последняя распря между Востоком и Западом. Осмотр его продолжался недолго: с высот Эмбабе оно было видно нам полностью. К тому же все здесь навевало воспоминания и раздумья, но ничто не вдохновляло на описания.

Оттуда мы двинулись по прямой к пирамидам; вскоре нам пришлось перейти на шаг, поскольку наши ослы увязали в песке по колено, так что у нас ушло около пяти часов, чтобы добраться до первой пирамиды, хотя, когда мы высадились на берег, нам казалось, что до нее можно дотянуться рукой.

Самая большая пирамида, на вершину которой охот­нее всего поднимаются путешественники, стоит на осно­вании шириной в шестьсот девяносто девять футов, и если смотреть на нее снизу, то кажется, что к вершине она слегка изогнута дугой: составленная из камней, кото­рые положены один на другой так, что каждый следу­ющий ряд отступает от края предыдущего, пирамида образует гигантскую лестницу со ступенями высотой в четыре фута и шириной в десять дюймов. На первый взгляд нам показалось, что восхождение на нее если и возможно, то, во всяком случае, не слишком удобно; однако Мухаммед устремился к первой ступени, шагнул на нее, взобрался на вторую и, подав нам знак следовать за ним, продолжил подъем, как если бы он приглашал нас совершить нечто чрезвычайно простое. Как ни сомнительно было удовольствие подниматься на четыре­ста двадцать один фут вверх под палящим солнцем и по раскаленным камням, по которым нам приходилось карабкаться, словно ящерицам, мы постыдились отста­вать от нашего проводника. Что же касается Мейера, привыкшего носиться по лееру и реям своего судна, то теперь пришла его очередь торжествовать, и он переска­кивал со ступени на ступень, словно резвая козочка. Наконец через двадцать минут упорного труда, изрядно обломав ногти и ободрав колени, мы достигли вершины, где нам почти тотчас же пришлось подумать об обратном спуске, иначе мы рисковали лишиться последних остат­ков жира, еще не растопленных на наших костях египет­ским солнцем. Однако я все же успел рассмотреть открывшийся перед нами пейзаж.

Повернувшись спиной к Каиру, я видел по левую руку от себя огромную пальмовую рощу, поднявшуюся на месте Мемфиса; за этой рощей виднелись пирамиды Саккары, а за пирамидами Саккары просматривалась пустыня; прямо перед мной и по правую руку от меня тоже лежала пустыня, то есть огромная равнина огнен­ного цвета, где не было никаких других складок мест­ности, кроме видневшихся кое-где подвижных песчаных бугров, которые ветер то наносил, то разравнивал; с про­тивоположной стороны был виден Египет, то есть Нил, текущий по дну изумрудной долины; затем Каир, живой город, стоящий между Фустатом и гробницами халифов, двумя своими мертвыми братьями; за гробницами хали­фов высилась безжизненная горная гряда Мукаттам, словно гранитная стена закрывавшая горизонт.

Минут пять я прогуливался по площадке, имевшей на вид от тридцати до тридцати пяти футов в ширину; несколько огромных глыб, все еще стоявших на ней, казались остроконечными пиками, вырванными из какого-то горного хребта. Они испещрены надписями, среди которых еще можно различить имена кое-кого из генералов французской экспедиции; рядом с этими про­славленными именами я увидел имена Шарля Нодье и Шатобриана, начертанные здесь г-ном Тейлором во время его предыдущего путешествия.