Mille regrets (ЛП)

Вверху над коннетаблем была изображена тиара Климента VII и шесть шаров герба Медичи. Слева от него – герб Бурбона, справа – герб императора Карла со всеми многочисленными коленами его рода. Полководец падал в сторону императорского герба. Основание лестницы тонуло в свалке из дюжины блудодействующих ландскнехтов. Обратная сторона медали была еще более поразительной. Содимо изобрел для коннетабля погребальный девиз и вырезал его буквами в стиле пламенеющей готики. Его весьма дурной французский подсказал ему выражение: Là gésiras[82]. Вокруг этой надписи он нагромоздил такую мешанину из гербов Медичи и императора, что невозможно было догадаться, кто в действительности должен был там погибнуть и упокоиться – кто-то из семей Медичи, Бурбонов или императора. По ребру медали вился изящный фриз из драконов, сатиров и виноградных лоз.

Он закончил раньше предписанного срока. Бенвенуто бегло осмотрел изделие, придя в восторг от безукоризненного совершенства отделки ребра. Его голова была занята собственной работой, и он немедленно позаимствовал у Содимо некоторые идеи. Обрадованный тем, что сроки соблюдены, Челлини предложил для медали великолепный футляр черного дерева с перламутром – давнее произведение его рук. Все вместе было упаковано в чеканный ящичек с папским гербом.

В назначенный час они были в Ватикане. Папа беседовал возле дверей своей гардеробной с камерарием и архиепископами Сипонто и Вероны. Он благожелательно встретил художников, протянув им свой перстень для поцелуя.

После всех ритуальных поклонов Бенвенуто, неожиданно для Содимо, взял у него из рук ящичек и, открыв, предложил его шедевр вниманию понтифика. Увидев медаль, Климент VII вскрикнул от радости. Не моргнув глазом и даже не удостоив Содимо взглядом, Челлини принял восхищение на свой счет. Задыхаясь от ярости, бедный юноша наблюдал, как по знаку понтифика камерарий Латино Джовенале вытаскивает из своего рукава тяжелый кошелек с золотыми анжелотами[83].

Затем медаль обошла весь круг придворных архиепископов, последним ее получил Латино Джовенале. Папское окружение восхищалось, главным образом, чудесной способностью мастера уместить столько прекрасных рисунков на такой малой поверхности. Комплименты так и сыпались на Челлини. Камерарий водрузил себе на нос очки, отошел к окну и принялся внимательно изучать медаль. Издав какое-то восклицание, он, посмеиваясь, вернулся к Челлини.

– Это превосходная работа, Бенвенуто. Императору понравится быть погребенным в ногах у нашего возлюбленного папы!

– То есть как это? – удивился Климент VII, ласковый голос которого внезапно стал трескучим.

– Взгляните же сами, пресвятой отец! Если повернуть медаль вот этой стороной, то герб Медичи попирает орла Габсбургов.

– Дайте сюда! И одолжите мне ваши стеклянные глаза…

Папа ушел к окну. Он крутил медаль и так, и сяк. Его щеки вспыхивали румянцем, который в это же время исчезал с лица Бенвенуто. Содимо почувствовал сильное головокружение, которое, к его собственному удивлению, доставляло ему определенное удовольствие.

– Что означают здесь эти фигуры? – спросил папа. – Это, как будто, лютеране, совершающие содомский грех? Что ж, это может быть забавно, однако тут кроется опасный намек! Бенвенуто, объяснись, что ты хотел этим сказать? О, да я еще вижу герб императора в той стороне, куда падает Бурбон! Вот это уже может показаться оскорбительным. Нет, я решительно не одобряю эту работу. Спасибо, сеньор камерарий, ваша проницательность делает вам честь!

Джовенале добавил еще:

– Сам выбор сюжета кажется мне неуместным, Ваше Святейшество. В конце концов, этот Бурбон явился, чтобы разграбить и опустошить город Святого Петра… К счастью, Ренцо да Чери его прикончил из своей аркебузы.

– Ах, это… нет! Это я его убил! – взорвался Челлини, вечно жадный до славы, а также в надежде таким образом увести разговор в сторону от медали, вызвавшей столько треволнений.

Церковники встретили это заявление громким хохотом.

– Как, Бенвенуто? Что означает это новое бахвальство?

Ювелир напыжился и выдал свою версию смерти коннетабля. Якобы он схватил аркебузу, которой был вооружен Содимо, и прицелился туда, где была схватка и где над всеми возвышался всадник в белом доспехе. Содимо восстал:

– Лжец, ни у кого из нас никогда не было подобного оружия!

– Да чтоб меня черти взяли, если я, Бенвенуто Челлини, лгу! Ты хочешь разозлить меня, грязный щенок!

И Бенвенуто двинул его ногой в бедро, что очень развеселило священнослужителей.

– Расспросите его сами, господа, потому что он и есть автор этой медали! – признался он, наконец.

– Неужто? – возмутился папа. – Так ты приписывал себе работу другого? Это поступок, достойный порицания, тем более, если он совершен тобой! Ты весьма огорчаешь меня, Бенвенуто!

Лицо папы вновь побледнело, и он отвернулся от Челлини. Последний хорошо знал своего Климента VII, который был не так чувствителен к насмешливому кощунству, как к бесчестному поступку художника, ибо эту категорию людей он ценил более всех прочих, после самого себя.

С этой минуты ювелир утратил папскую благосклонность. Камерарий же как будто только и дожидался его трусливого признания, чтобы отомстить Содимо.

– Так это ты, мелкое ничтожество, и есть тот искусник, который осмеливается насмехаться над наместником Христа и императором? Знаешь ли ты, что за это полагается?

Содимо, движимый всей ненавистью, какая накопилась в нем за время набега ландскнехтов, почувствовал, как пронизывает его освобождающая от этой тяготы радость. Он дал волю этой ненависти и выложил все:

– Я, без сомнения, заплачу за это смертью, господин камерарий. Но мне плевать! Я был так близок к ней, намного ближе, чем вы могли бы оказаться, когда удирали, подвесив себе на шею остатки своего ничтожного хозяйства, вместе с этим вот шутом (он указал на Климента). А ты, что ты предпринял, скверный папа, когда Господь посылал нам знамения, которые ты даже не сумел прочесть? Конечно, я мог бы усомниться в Его существовании, когда сдыхал на медленном огне, брошенный на потеху солдатне этого императора, которому ты хочешь угодить. А эти ландскнехты – эти крысы и псы – рассмотрите повнимательней, какой мерзостью они заняты! Они вполне стоят вас, дети Содома, бурдюки с говном, лицемеры, высокопоставленные хищники, ворьё, подлецы, убийцы! Чтоб вам сдохнуть от дурной болезни, и пусть у вас отсохнет то, чем вы грешите! Чтоб вам подавиться вашими облатками! Только вы до того надуты пороками, что никаких столетий вашего лживого чистилища не достанет, чтобы вас искупить! Я срал на вас всех!

Епископы затыкали себе уши. Папа задыхался, став одного цвета со своей красной шапочкой, а камерарий испускал истерические вопли:

– Нечестивец! Лютеранин! Приспешник сатаны! Мразь! В темницу! На костер! Нет, лучше его немедленно прикончить на месте!

Движением руки Климент VII остановил его.

– Напротив! Смерть была бы для него слишком мягким наказанием, ибо он оскорбил Господа и поносит Его чистилище. Пусть же он в этой жизни узнает, что такое чистилище. На галеры! И до конца его дней! Я сказал!

Выслушав это, Содимо нарочито нагло вырвал из рук Папы свою медаль. Взломав ларец Челлини, он бросил в лицо понтифику:

– Взгляните, святой отец, на эту облатку! Она настолько нечестива, что я уношу ее с собой в мое чистилище! Вы последуете за ней туда?

И проглотил свою медаль. Воспользовавшись общим замешательством, Бенвенуто нырнул в какую-то незаметную дверь. В тот же вечер Латино Джовенале спустился в мастерскую. Он обнаружил незаконченную солонку и понял, куда уходит серебро. Ювелира ожидали новые неприятности. Что же касается Содимо, то после пятидесяти ударов палками его дотащили до Остии, где все тот же Джовенале продал его за тридцать денье в каторжные работы на флот императора Карла. Вначале камерарий подумывал, не вспороть ли ему живот, чтобы вернуть назад папское серебро, но затем отказался от этого намерения, рассудив, что столь недостойный предмет должен отправиться на дно моря вместе с испражнениями, только ни в коем случае не с папской галеры! Двумя днями позже Содимо выкакал свою медаль, и с тех пор никто ее больше не видел до этого злополучного алжирского утра.