Mille regrets (ЛП)

Содимо возненавидел метафизические домыслы Бенвенуто, как и стенания надменных красных сутан, которые предоставили римлянок и римлян их участи. Эти сомнительные кающиеся грешники вышли, наконец, из замка Святого Ангела, чтобы увидеть на три четверти разрушенный город. Преосвященства оплакивали свои сожженные дворцы, спаленные библиотеки и полностью истребленные коллекции древностей, старательно избегая попасть своей туфлей в разложившиеся останки тех, кто им служил.

Поврежденные внутренности и истерзанные слизистые оболочки Содимо зарубцевались значительно быстрее, чем раны его души. Едкой волной в нем непрестанно поднималась горечь. Он вспоминал, как предал его учитель Россо, эгоистично позаботившись только о своем побеге. Впрочем, до Рима дошла новость о том, что он находится при французском дворе. Там же мечтал оказаться и Бенвенуто, но пока что использовал здесь таланты Содимо в плавильной мастерской. Климент VII постоянно отправлял в нее на переплавку порядочное количество драгоценных вещей, тиар и церковных украшений. Лютеранам не удалось добраться до всех сокровищ хитрого понтифика, и он надеялся обратить их в деньги, необходимые в новой, еще более запутанной, политической ситуации. Получив от императора столь разрушительную выволочку, папа желал теперь примкнуть к нему и рассчитывал на его помощь, чтобы окончательно поставить свое семейство – Медичи – во главе восставшей Флоренции.

Однажды утром он послал за Бенвенуто и Содимо, намереваясь спросить их совета относительно подарка, способного тронуть сердце императора.

– Однако, никаких предметов церковной утвари! Ни крестов, ни дароносиц, которых от меня чаще всего ожидают. Именно вам, возлюбленные сыны мои, я доверяю и замысел, и воплощение.

Внезапные спазмы в желудке, ставшие привычными для этого любителя поесть, вынудили его поспешно удалиться в свои покои, предоставив почтенному собранию кардиналов посудачить с двумя художниками об их новом задании. Преосвященства тотчас принялись оспаривать пожелания святого отца, особенно старался камерарий[80] – мессир Латино Джовенале.

– Сыны мои, безусловно только на вас возложено исполнение подарка для императора, но замысел по праву должен принадлежать тому, кто заказывает и платит. И мы полагаем, что в этом вопросе скорее следует обратиться к традиционным образцам. Душа императора исполнена набожности и благочестия. Поэтому наилучшее впечатление произведет на него Дева-Богородица, украшенная драгоценными камнями. Или, может быть, крест из слоновой кости и серебра с позолотой…

Содимо дерзко прервал его:

– Разве кто-то из вас может придумать лучшее, чем святой отец? Так и продолжайте вашу придворную болтовню, к которой вы привыкли! А мы вернемся, когда у нас будет такой проект, какого он от нас хотел!

Бенвенуто оттащил его за рукав, бормоча извинения.

– Простите его, мессир, он еще слишком юн! В нем кипит молодая кровь! Да и разгром Рима не пощадил его, бедолагу.

Зная лучше, чем Содимо, насколько опасен папский двор, Бенвенуто почтительно поклонился и хотел как можно скорее утащить его подальше от этого сборища священнослужителей. Джовенале его остановил.

– Мы знаем, мессир, мы знаем, ибо мы сами пережили эту трагедию. Но, мой высокочтимый Бенвенуто, если у твоего подмастерья такая кипучая кровь, как ты говоришь, тогда поспешите с вашей работой! Я считаю себя вправе заявить, что Его Святейшество желает, чтобы ваше произведение, каково бы оно ни оказалось, было готово через три дня!

– Как? Но, Ваше Высокопреосвященство, вы требуете невозможного!

– Я высказался от его имени…– произнес камерарий, показывая пальцем не то в небо, не то в направлении папских покоев. – Увидимся через три дня, считая с этого часа. Чтобы все было исполнено! Мир вам и ступайте с Богом, figli miei[81]!

Вернувшись в мастерскую, Бенвенуто и Содимо крепко поссорились. По счастью, ни тот, ни другой не носил при себе кинжала.

– Браво, лопух! – кричал Челлини, – ты что, вздумал натравить на меня всю курию? Тогда я все предоставляю тебе! Выдумывай, что хочешь, я больше ничего не желаю слышать о твоем проекте. У тебя есть три дня, и им выгодно на этом настаивать. А я должен закончить солонку. И ничего не спрашивай у меня! Ты не получишь помощи от самого лучшего ювелира, какой когда-либо существовал!

Но Содимо было совершенно плевать на помощь этого хвастуна. Он знал, что они равны по таланту, только не кричал о своей гениальности в каждом борделе Рима! Содимо постепенно приходил в себя, оставаясь молчаливым и скрытным, за исключением отдельных моментов, когда он взрывался. Например, перед этим камерарием, который отсиделся в надежном укрытии, как и прочие. Ни его высокое положение, ни его власть не пугали Содимо. Разве не у него – известно где – побывала целая армия лютеран? И все-таки он выжил.

Содимо отошел в дальний угол мастерской – туда, где была оборудована плавильная печь. Останься он учеником Россо, он научился бы владеть колоритом, писать фрески или портреты, однако подлинной его страстью было ювелирное дело и ваяние.

Природа наделила Содимо необыкновенным зрением и редкой способностью видеть в темноте. Когда он был ребенком, окружающих пугало это его ночное зрение. Считалось, что это бесовский знак. Не лучшим образом был воспринят и рано пробудившийся в нем интерес к произведениям искусства. Дома он вынужден был прятаться от своего папаши-башмачника, угрюмого вдовца из Трастевере, который колотил его, требуя, чтобы он продолжал его дело. Тогда он стал ходить по мастерским, предлагая свои услуги, но сын человека, который тачает башмаки, не встречал там благосклонного приема. В Риме, как и повсюду, ремесленники уважали цеховое братство и не любили чужаков. В отместку, он воровал у них инструменты.

Содимо работал со всем, что попадало ему под руку, но ничего никому не показывал. Он стал специалистом в изготовлении фигурок, все более и более миниатюрных, поскольку их легче было утаить от родительских глаз. В его руках зуб становился фигуркой льва, из двух веточек и обрезка кожи он сделал крест и распятого на нем Иисуса, затем лиру – из гребешка куриной кости и нескольких шелковых ниток. Чем меньше был исходный материал, тем более замысловатой становилась форма, которую он ему придавал. Однажды ночью, в полнолуние, при свете и соучастии покровительствующих ему лунных лучей, он вырезал текст Нагорной проповеди на пшеничном зерне. Это был шедевр, который, однако, склевал у него голубь. Он надеялся отыскать драгоценное зерно в зобу птицы. Но голубь успел его переварить. Он ел его, обливаясь горючими слезами. И получил хорошую трепку от своего отца, который считал, что его сын слишком изнежен, если приходит в такое состояние из-за птицы.

Здесь, в углу мастерской Содимо вновь обрел свое призвание. По крайней мере, глаза и руки у него сохранились в целости, избежав какого-либо надругательства! Он стянул у Челлини обрезки серебра. Вместо одного вора вышло полтора, поскольку серебро принадлежало Папе, а ювелир употребил его для изготовления причудливой солонки, над которой он корпел в дальней кладовке и рассчитывал предложить ее Франциску I. Содимо не слишком восхищался этим творением Бенвенуто, а потому последний даже не удостоил вниманием замысел, над которым трудился его младший приятель, хотя эта работа и была поручена им обоим. И напрасно! Бенвенуто стоило бы на это взглянуть! Уже сам приказ камерария был ловушкой, но шедевр, который заканчивал Содимо, был настолько же необычен, насколько и взрывоопасен.

На маленькой серебряной медали, диаметром не шире большого пальца, он выгравировал изображение того, чему они вместе были свидетелями 6 мая 1527 года. На лицевой стороне были вырезаны крошечные, однако узнаваемые, две башни, обезглавленные ядрами фальконетов, и веревочная лестница, вплоть до каждого из ее узлов, по которым коннетабль проник в Рим. Можно было разглядеть всю роскошь его миланского доспеха, его глифы и щиты. Содимо представил Бурбона в самый момент его смерти и окружил его падающую фигуру ореолом из благочестивых слов «Ах, Матерь Божья!», которые уже приписывала ему легенда.