Страница 42 из 76
Занявшие место позади бойниц, Содимо и его бесшабашные друзья – Алессандро дель Бене, Бенвенуто Челлини и Чекино делла Каза – вскоре были очень разочарованы. Призрачное утро подняло испарения из глубин Тибра, и образовался густой туман, закрывший от них ожидаемое зрелище. Новое оружие – фальконеты и бомбарды, – которое каждый из них, особенно Бенвенуто, хотел увидеть в действии, только еще больше замутило своим едким дымом общую панораму. Первое, что увидели четверо ragazzi внутри города, были белые доспехи коннетабля Бурбона. И в ту же секунду взорвалась его голова. Это был выстрел из аркебузы, и Господь знает, кто его сделал, что бы ни выдумывал позже, к величайшему несчастью Содимо, этот фанфарон Бенвенуто Челлини.
Взлетев вверх, мозг коннетабля описал траекторию, которая могла бы заставить побледнеть от зависти эксперта по баллистике, и, почти невредимый, шлепнулся на тиару папского гербового щита, венчающего ворота Санто Спирито. Четверо сорванцов застыли с разинутыми ртами перед этим шедевром сверхъестественной иронии – смерть прославленного полководца в момент совершения им величайшего из богохульств!
Но недолго римляне кричали: «Vittoria! Vittoria![77]» – огласивший холмы многоголосый вопль: «Borbon! Ach der Herr Borbon ist tod!![78]» был исполнен такой дикой ярости, что у них в жилах заледенела кровь.
Римские солдаты сразу разбежались. Это было сборище плохо обученных людей, завербованных как попало из конюшен кардиналов и прелатов, набранных в лавках и тавернах на деньги Климента VII, который, чтобы восполнить свою обмелевшую казну, распродал двенадцать наспех учрежденных кардинальских должностей. Содимо и его компания бросились бежать еще раньше, причем все в разных направлениях. Ночью наемники, запалив огонь по всему кварталу Трастевере, входили в Ватикан. Папа, теряя по дороге меньше дароносиц, чем своих естественных выделений, через подземный переход добрался до замка Святого Ангела.
То, что последовало далее, не имело ничего общего с веселыми россказнями Пантагрюэля. Это был самый настоящий кошмар. В нарушение поставленного некогда Александром Македонским и соблюдавшегося со времен этого античного завоевателя условия, которое давало победителям три вольных дня, и ни минутой больше, на разграбление побежденного города, в Риме оно продолжалось три месяца с лишним.
В Санта Мария делла Паче Содимо оказался один. Его учитель бежал через катакомбы и, заботясь только о самом себе, надежно закупорил туда вход. Обезумев от страха, Содимо нагромоздил перед дверью скамьи и стулья. Но его баррикада не выдержала. Отряд ландскнехтов, вооруженных очень длинными пиками, легко разнес эту преграду. Они жизнерадостно разграбили и осквернили церковь. Расшвыривая мебель, они обнаружили светловолосого юношу, забившегося в самую глубь исповедальни. Началось с того, что ему пришлось всю ночь терпеть насилие лютеран, мало озабоченных вопросом содомского греха.
Его пощадили, оставив в живых, когда разобрались, что «dieser Junge ist nicht ein Priest![79]». И, стало быть, ни прижигание ступней каленым железом, ни вырезание на голове тонзуры кинжалом, ни другие символические развлечения наемников ему не грозили. Отныне, благодаря своему девическому цвету лица, он был отнесен, как множество других римлян и римлянок, к разряду шлюх для ублажения солдатни, столь омерзительным способом вдохновляемой на борьбу с папистами. Он никогда не смог бы сосчитать, сколько раз, включая ту первую ночь, его использовали как влагалище; он также не помнил точного числа собак, козлов и хряков, с которыми его спаривали. Ему щекотали внутренности дулом мушкета, бараньей костью и горлышками всевозможных бутылок. Его наряжали в роскошные платья, пока им окончательно не пресытились; тогда его совсем раздели и завели манеру мочиться и испражняться на него. Помимо прочего, он, с его ангельской внешностью, чаще других использовался на первых ролях во всякого рода святотатственных представлениях. Однажды кардинала Джованни Пикколомини усадили голым задом на самку лошака, под хвост животному прицепили тиару Климента, чтобы оно могло в нее гадить, а Содимо заставили присасываться к половым органам лошачихи. Вместе с ним это должна была проделывать девушка, которой специально срезали груди, чтобы она больше походила на одного из близнецов – основателей города. В другой раз ему протянули лук и потребовали, чтобы он нашпиговал стрелами кардинала Кайетана, который, таким образом, принял от рук Содимо мученическую смерть святого Себастиана. Будучи сам жертвой насилия, он становился убийцей ради спасения собственной жизни.
Бедняжка никак не мог понять, из-за каких таинственных прегрешений, совершенных за шестнадцать лет его злосчастной жизни, строптивое Провидение так медлило предать его смерти. Между тем, она была бы для него избавлением. Он просил об этом всех святых, обильно политых мочой насильников, умолял каждую мадонну, истоптанную ногами яростных лютеран. Он валялся у них в ногах, добиваясь смерти, но они смеялись над ним и заставляли вылизывать их сапоги, измазанные запекшейся кровью. Эти мерзавцы, которых рыдания только возбуждали, в конце концов, стали водить его на поводке, чтобы помешать ему каким-либо способом лишить себя жизни. По мере того, как одна неделя сменялась другой, он превращался в нечеловека, послушного любым капризам солдатни. Это сидящее на корточках существо, с открытым ртом, с утра до вечера принимало любую позу, какую только могли изобрести пьяные солдаты. Им достаточно было лишь показать ему, чего они хотят, и Содимо пассивно повиновался. Подобно сомнамбуле, он существовал как бы вне реальной жизни, он в ней отсутствовал до такой степени, что само сознание муки его покинуло.
Его с презрением обошла даже чума, проскользнувшая в Рим, заваленный тридцатью тысячами трупов, которые никто не хоронил. Наконец, ландскнехты, число которых за счет эпидемии значительно уменьшилось, начали покидать город, направляясь в сторону Неаполя. Они тащили за собой повозки, нагруженные добычей стоимостью больше, чем миллион золотых монет. Содимо они отпустили.
Он долго бродил под стенами замка Святого Ангела. Он забивался в лисьи норы, хотя это могло быть опасно – звери уже попробовали человеческого мяса. Но Содимо так одичал, что сам стал похож на хищного звереныша. Он ел корни растений, живых крыс и высасывал червей из глины возле Тибра.
Однажды с высокой террасы замка заметили всклокоченное и повизгивающее существо, в котором угадывались остатки чего-то человеческого. Папские солдаты стали ради забавы прицеливаться в него. Их остановила рука, одетая в белое. Она принадлежала Папе Клименту, который внимательно исследовал горизонт в ожидании помощи. Он распорядился спустить с крепостной стены корзину и поднять Содимо к существам, более или менее человеческим. Так, по крайней мере, подумал Содимо, для которого худшее было еще впереди.
Папа велел его отмыть и переодеть в более достойную одежду. Бенвенуто Челлини, который носился как черт по крепостным валам, изобретая новые углы для заградительного огня, признал его. Ювелиру посчастливилось проползти под решеткой ограды замка раньше, чем лютеране успели его схватить. Встреча была сердечной, но уже без намека на то приятельство ragazzi, которое существовало между ними до набега лютеран.
Это непостижимое событие, слух о котором поразил весь христианский мир, у обитателей замка Святого Ангела вызвало скорее смятение умов. В знак покаяния Папа отпустил себе бороду, как у протестантов, и двор последовал его примеру. Богатые прелаты, исхудавшие и бледные, казались более похожими на священнослужителей. Все жаждали новой веры, все кричали о ней во весь голос, ибо карающий меч архангела доказал ее существование.
Чума заставила сидельцев гробницы Адриана – чем изначально и был замок Святого Ангела – временно вести жизнь замкнутую и менее греховную. Но интриги не прекращались. Бенвенуто, весьма ценимого Папой, обвинили в том, что он обокрал одного из кардиналов, питавшего к нему ненависть из-за истории с некой куртизанкой, которую они когда-то делили. И Челлини пришлось несколько недель провести в наводящих ужас темницах римской крепости. Там ему являлся Бог со своею свитой. Он прожужжал об этом все уши тому самому Содимо, которого насиловал дьявол вкупе с гражданами своей преисподней. И кто же из них двоих, спрашивается, – Бог или дьявол – вершил свое непереносимое правосудие во время разграбления Рима?