Горе победителям

Она выглядела много лучше, чем вчера, пусть сейчас он видел ее исключительно со спины - по меньшей мере, ее обморочная, граничащая с бредом дрема прошла. Одетая в одну только футболку и белье, Хильди стояла у плиты, перекладывая что-то шипящее на сковородке; из динамика телефона, который она положила рядом с собой, раздавалась негромкая музыка; солнце, заглянувшее в кухонное окно, скользило сияющим лучом по ее бедрам, путалось в растрепанных со сна волосах. Сейчас, после всего, это выглядело невероятно - словно сцена из какой-то другой жизни, которую Бертран успел себе вчера придумать; ему даже показалось на миг, что это он, а вовсе не Хильди, очнулся от наполненной миражами и видениями прострации, в которой пребывал уже несколько месяцев - те, которые прошли с момента их возвращения с Кеа.

- Хильди, - пробормотал он, забывая на секунду о времени; она обернулась к нему, и лицо ее осветилось.

- Доброе утро! Я как раз сделала завтрак…

- Я… - он в ошеломлении посмотрел на то, как она выкладывает на тарелку тосты с жареным беконом, расставляет на столе чашки, и тут же на глаза ему попался его костюм, аккуратной стопкой сложенный на стуле. Этого хватило Бертрану, чтобы вернуться в реальность, и он второпях принялся одеваться.

- Прости, Хильди, - пропыхтел он, жалея про себя, что у него по крайней мере не две пары рук - одновременно завязывать галстук и застегивать пряжку ремня, - но мне нужно к двенадцати быть на заседании, а до того успеть в министерство…

- Даже чаю не выпьешь?

- Прости, - повторил он, - не могу.

Не говоря больше ни слова, Хильди медленно опустилась на стул. Бертран не смотрел на нее, видел только краем глаза, как она берет чайник, наполняет одну чашку, потом берет себе тост - тоже один.

- Я приду, как только смогу, - сказал он, надеясь этим рассеять повисшее тоскливое молчание. - Но сегодня… сегодня очень важный день, Хильди.

- Понимаю, - тускло откликнулась она, оглядела тост со всех сторон, а затем отложила его обратно на тарелку. Тогда Бертран наконец решился взглянуть на нее - и тут же понял, что напрасно ему почудилось, будто что-то изменилось; Хильди все еще напоминала истончившуюся, вот-вот готовую погаснуть свечу.

- Почему ты не сказала мне, что уезжаешь? Я думал, что ты… - он проглотил слово “мертва” из глупого, суеверного убеждения в том, что этим лишь ближе привлечет то, что и так нависло над ними, как увидевшая добычу хищная птица. - Я думал, что с тобой что-то случилось.

- Извини, - сказала она тихо, - но я испугалась…

- Чего?

Бертран закончил шнуровать ботинки, выпрямился, сунул руки в рукава пиджака. Хильди, сидевшая неподвижно над остывающим завтраком, шевельнулась будто с усилием, устало прикрыла лицо рукой.

- Почему ты должен идти туда? - услышал он ее голос, чуть слышный, будто доносящийся издалека. - Я же знаю: они все тебя ненавидят. Хотят, чтобы ты исчез. Или умер.

Бертран мысленно выругал себя за то, что вообще позволил себе затеять этот разговор.

- Я должен, Хильди, - сказал он терпеливо, подходя к ней, но не дотрагиваясь, предчувствуя, что прикосновение сделает только хуже. - Ты же сама говорила мне: делай то, что должен. От того, что я делаю, зависит судьба Бакардии.

Она не ответила. Но он различил появившуюся на ее лице усмешку - разочарованную, обреченную, - и его будто ошпарило, потому что вместе с этим он вспомнил все, что случилось вчера. Несвоевременный визит в “Магнолию”; ярость Лизы; внезапная откровенность ее сестры. Грязный кафельный пол в кафе, кружащие под потолком мухи, запах пережаренного масла. Проклятие д’Амбертье.

- Проклятие д’Амбертье, - произнес Бертран эхом собственных мыслей. - Ты думаешь, что дело в нем? Что наша реформа заведомо бесполезна?

Хильди рывком вскинула голову.

- Кто тебе сказал?

- Твоя подруга Элье оказала мне любезность, - сказал Бертран сухо, - раз уж ты решила этого не делать по какой-то причине. Поэтому ты так хотела встретиться с д’Амбертье, верно? Что он тебе сказал?

Хильди растерянно закусила губу. Бертран видел, что она начинает дрожать.

- Уже неважно, - выдавила она через силу, - это ничего не изменит.

- Тогда что может что-то изменить? - спросил Бертран, незаметно для себя повышая голос; все рациональное, разумное, что еще оставалось в нем, все, что он знал о жизни с самых ранних лет, все, что считал за истину - все это кипело и бунтовало, требуя своих прав, и этим беспорядкам Бертран не мог не уступить. - Ты не веришь, что что-то изменится? Во что ты вообще веришь?

Хильди будто с силой толкнули промеж лопаток; неуклюже подавшись вперед, она согнулась над столом, вновь закрыла лицо теперь уже обеими руками. Ее продолжала бить дрожь, но Бертран не услышал ни всхлипов, ни плача - она просто отстранилась от него, спряталась обратно в свой панцирь, и это почему-то резануло Бертрана, как острым зазубренным лезвием.

- Никакого проклятия не существует, - сказал он убежденно - вернее, убеждая одновременно ее и себя. - Хильди, у кризиса есть четкие экономические причины…

- Да, конечно, - мрачно вздохнула она, и он понял, что слова его для нее - обычный бессмысленный звук. - У всего есть свои причины. У каждого - свои.

Нет, она бы не услышала его. Даже если бы он схватил ее за плечи, встряхнул, отвесил пощечину, чтобы привести в чувство - она бы не перестала нести эту невыносимую мистическую чушь, и кошмарный сон, в который превратилась жизнь Бертрана, продолжался бы, будто только у этой девчонки в руках была власть прекратить его - и власть над самим Бертраном, которую он же и вручил ей собственными руками, а теперь отчаянно и безнадежно об этом жалел.

- Прекрати! - почти взревел Бертран, окончательно теряя контроль над собой. - Это же настоящее сумасшествие! Ты сумасшедшая!

Слова, вырвавшиеся у него легко, рухнули между ним и Хильди, как камень. Она продолжала сидеть, не поднимая головы, и ярость Бертрана в момент сменилась замешательством, даже испугом, как обычно бывает в момент осознания совершенной ошибки.

- Я не… - он глубоко вздохнул, призывая себя к порядку, пытаясь сохранить трезвомыслие, обдумать, что он натворил и возможно ли это исправить. - Хильди, послушай, я…

Он ожидал услышать “Уходи”, но она молчала, и это было хуже - панцирь захлопнулся, и не в человеческих силах было заставить его вновь раскрыться.

- Хильди, - пробормотал Бертран обреченно, понимая, что ждать отклика от нее сейчас - все равно что ждать отклика от мертвеца. В этот момент зазвонил его телефон; момент способствовал тому, чтобы послать все к черту и сбросить звонок, но на экране Бертран увидел имя Микаэля - и, вспомнив, что ждет его за стенами этой квартиры, нажал на “ответить”.

- Берти! Берти, ты там живой?

- Я в порядке, - сказал Бертран, возвращая себе свой обычный деловой тон. - Немного проспал. Я буду в министерстве через полчаса.

- Поторопись уж! Бумаги твои я оставил в кабинете, как ты и просил. Сегодня меня не будет - приболел…

- Ничего серьезного?

- Нет, нет, конечно, нет! Пара порций коньяка и горячая ванна - и встану на ноги. Буду смотреть заседание в прямом эфире. Его будут транслировать, ты слышал? Порви там их всех.

Бертран ощутил, что начинает, несмотря на все, слабо и вымученно улыбаться.

- Сделаю все возможное.

Из трубки понесся гудок, означающий, что звонок завершен. Бертран вновь повернулся к Хильди, ожидая увидеть, как и прежде, непрошибаемую стену из отрешенного неприятия - и чуть не издал изумленное восклицание, когда понял, что Хильди больше не в панцире, что она смотрит на него, а затем, с нескрываемым ужасом, на телефон в его руке.

- Это он, - шепнула она, и Бертран почувствовал себя так, будто споткнулся и куда-то летит. - Я знаю этот голос.

***

Водитель не заставил себя долго ждать, и спустя десять минут Бертран уже трясся в салоне вместе со всей машиной, несущейся на полном ходу через площадь святой Иоланды. Микаэлю, хоть это и было его первым порывом, он решил не звонить. Зато набрал Катарине - по его мнению, это был более благоразумный ход.