Горе победителям

Бертран на секунду ощутил себя так, будто вообще ничего не пил.

- Что? - вопросил он, чуть не роняя и лед, и бутылку. - Ты что, спятила тоже? В чем ты меня обвиняешь?

- Ты сам сказал, что убил ее, пьянчуга, - прошипела Като, выходя из себя, - делай, что я говорю, если хочешь выкрутиться. Или тебе недостаточно неприятностей, которые ты уже себе нажил?

Бертран еще несколько секунд соображал, о чем она говорит, а потом начал хохотать в голос - и чем яснее он осознавал неуместность этого смеха, тем меньше мог его сдерживать, дойдя в конце концов до того, что по щекам его потекли слезы.

- Боже мой, Като, - произнес он, когда вновь смог говорить, - ты великолепна, ты знаешь об этом?

- Берти, ты…

- Можешь не волноваться, - успокоил он ее, неловко утирая лицо рукавом, - никто меня ни в чем не обвинит. Я обо всем позаботился. Вернее, позаботилась охрана.

- Этим ребятам можно доверять?

- Несомненно.

- Ну, хорошо же, - сказала Като чуть более мирно. - Я позвоню тебе завтра.

На следующий день стало известно, что Аллегри при смерти, и поэтому Бертрана нисколько не удивило, что Като стало не до разговоров. Он и сам не имел никакого намерения ей докучать - выбрался из дома только затем, чтобы уладить свои дела в полиции, а затем, вернувшись в квартиру, вновь устроился в гостиной - с новой извлеченной им из бара бутылкой, бездумно уставившись в бормочущий телевизор.

Передавали какую-то чушь - сначала ток-шоу, затем выпуск новостей. Бертран еле слушал то, что говорят на экране: все его существо было подчинено одному стремлению поскорее напиться, погрузиться в отупелое безразличие, которое приносит с собой алкоголь. Бертран полагал, что это позволит ему быстрее приблизиться к последней стадии столкновения с неизбежным, пропустив все прочие - какая из них первая? Гнев или отрицание? Можно было поискать ответ в сети, но любое лишнее шевеление влекло за собой риск утратить равновесие, сломать преграду из отрешения, которую Бертран пытался поставить между собой и всем остальным - даже сейчас, будучи пьяным до почти полного помрачнения, он все еще испытывал почти мистический ужас перед тем, что будет, если эта преграда исчезнет.

Из коридора донесся дверной звонок. Затем еще один и еще - кто-то, кто стоял за дверью, явно знал, что хозяин квартиры в первую очередь вознамерится его проигнорировать, и был к этому готов.

- Да пошел ты, - пробормотал Бертран, с усилием отрываясь от дивана и кое-как, преодолевая дрожь в ногах, поднимаясь. Прислуги не было - он отправил горничную в бессрочный отпуск, не желая, чтобы его беспокоили, - и поэтому открывать пришлось самому, иначе незваный гость, этот псих, ни за что не успокоился бы.

Звонок стих, когда Бертран был в паре шагов от двери - выглянув из квартиры, он услышал только шаги, стихающие на лестнице.

- Эй! - крикнул Бертран наугад, но ему предсказуемо никто не ответил, кроме его же собственного эха. Бросаться в погоню сейчас, когда он с трудом передвигал ноги, было бессмысленным делом - и Бертран, решив, что стал жертвой чьей-то идиотской шутки, хотел было уже захлопнуть дверь, как вдруг увидел под своими ногами, у самого порога, перевязанную шнуром коробку.

“Бертрану Одельхарду”, - значилось на приклеенном к коробке сбоку бумажном листе. Почерк был, пожалуй, незнакомый.

- Что за… - буркнул Бертран, пытаясь решить, не стоит ли позвонить в полицию, но в конце концов, решив, что теперь он не настолько важная фигура, чтобы отправлять на его имя взрывчатку, забрал странную посылку и занес ее внутрь квартиры. Может быть, сказался порожденный коньяком фатализм, а может - то, что Бертран вспомнил, где видел этот почерк: им были подписаны некоторые пункты в меню чайного дома “Магнолия”.

“Если это Лиза, то не стоит сбрасывать со счетов бомбу”, - подумал он, снова начиная смеяться, и бесстрашно перерезал шнур, открыл крышку, одним движением высыпал на стол все, что скрывалось внутри.

Первым он увидел нож. Тот был Бертрану знаком. Бертран даже держал его в руках - только тогда, как он вспомнил, лезвие было почерневшим до того, что в нем нельзя было угадать серебра; ныне же кто-то постарался нож отчистить, и он сиял в руке Бертрана, как новенький. Что это значило - Бертран представлял очень смутно, но на всякий случай отложил нож подальше, держа его двумя пальцами, избегая дотрагиваться до лезвия.

Следующим, что обнаружилось в посылке, была пачка бумаги - толстая, в пару-тройку сотен страниц. Те не пустовали: перелистав их, Бертран понял, что на них отпечатан текст, судя по обилию диалогов - повесть или роман; заголовок гласил “Горе победителям”, а на одной из страниц Бертран увидел имена “Франц” и “Фердинанд” - и, чувствуя, как дрожит и рушится его преграда, как мучительно сдавливает что-то у него в груди, дрогнувшей рукой вернул всю кипу обратно на стол.

“Неужели…” - он не успел додумать. Перед ним осталась лежать записка - сложенный вдвое лист, вырванный из тетради или записной книжки. Бертран не сразу смог развернуть его - до того плохо его слушались пальцы.

“Извини меня, что так вышло. Я очень хотела, чтобы у на у меня было побольше времени, но у меня никогда не было сил, чтобы долго выдерживать это. Может, тебе тоже кажется, что это несправедливо, но я вообще никогда не считала, что мир - справедливое место. Он всегда меня пугал. Мне кажется, все, что он хочет сотворить с каждым - это сломать, уничтожить и рассеять. Лишить нас нас самих, низвести до покорных частей механизма, который все мы зовем историей. Мы понимаем это рано или поздно, каждый в свой час, и если мы хотим сохранить хоть немного себя, это обрекает нас на борьбу. Мы все боремся с миром, так или иначе, за то, что считаем за справедливость, за правильность, за лучшее положение вещей. Кто-то сражается за себя, кто-то за своих близких, кто-то за всю страну или за все человечество разом - и я не думаю, что для них верен принцип “горе побежденным”: гораздо больше горя достанется тем, кто победил в этой битве, а не тем, кто проиграл или предпочел сдаться.

Bon courage, mon plus tendre amour

Хильди”

Выпитое давное перестало жечь Бертрану глотку, зато теперь отчего-то жгло глаза. Он прочитал записку один раз и сидел неподвижно несколько минут, крепко сжав ее в ладони, а ладонь прижав к груди. Потом отложил ее, придавив край вазой с декоративными цветами, будто из опасения, что листок унесет ветром, и пошел в ванную, где долго стоял под ледяным душем, стряхивая с себя опьянение; потом заварил себе крепчайший, умопомрачительно горький кофе и, глотая его на ходу, вернулся на диван, взял распечатанные листы и, подоткнув себе под голову подушку, открыл первую страницу.

“Франц въехал в Буххорн, когда по серому осеннему небу пробежали тонкие нити лучей рассветного солнца. Чтобы прогнать дремоту, он что было сил вертел по сторонам головой, пытаясь понять, что изменилось, а что осталось прежним с тех пор, как он видел столицу Бакардии в последний раз. Пока что выходило, что изменилось мало - можно было даже решить, что время в этом городе остановилось…”