Горе победителям

- Хильди тут нравилось, - сказала девица, грохнув на стол поднос с набитой мясом, овощами и майонезом булкой, от одного вида которой у Бертрана закололо в области поджелудочной. - Мы тут иногда сидели, когда у меня смена заканчивалась.

- Простите, - говорить у Бертрана получалось сдавленно, ведь он старался дышать ртом, а не носом, - я не знаю вашего имени…

- Элье, - представилась она, принимаясь бесстрашно и без капли сомнения есть. - Мы с Лизой сестры, это вы верно сказали. Чайную держит кое-кто… из наших. Туда много кто приходит. Я даже не знаю, с чего вдруг Хильди вас туда потащила.

- Это могло ей чем-то грозить? - осведомился Бертран. Элье замотала головой, ни на миг не переставая жевать.

- Думаю, нет. Просто наши… опасаются тех, кто решил стать щитом. Они никому ничем не угрожают, но… их просто не очень любят.

- Как предателей? - позволил себе спросить Бертран, чуть приподнимая бровь.

- Вроде того. Ваших - политиков, то есть, - у нас просто презирают. Всех до единого. Мы-то точно знаем, какие вы на самом деле, - Элье вытерла с губ пятна соуса и улыбнулась Бертрану колко и ядовито, - что вы используете таких, как мы, чтобы спасти свою шкуру. Что мы из-за вас умираем - а вам хоть бы что.

- Я не знал, - попробовал защититься Бертран, - когда мне рассказали об этом, договор с Хильди уже был подписан, и…

- Ну, а рассказали бы вам до этого? - поинтересовалась Элье скучающе. - Что же вы, отказались бы? Согласились бы на это? Ведь это вы бы сейчас умирали, а не она.

Бертран почувствовал, что начинает задыхаться. Может, в этой проклятой забегаловке совсем не осталось кислорода, а может - слова Элье безжалостно вонзились в него и продырявили ему легкие.

- Вы знаете, где она? - спросил он, понимая, что не имеет сил спорить.

- Нет, - ответила Элье, вздыхая. - Она нам ничего не сказала. Она всегда была… все делала по-своему. Я почему-то всегда представляла, что она может на это согласиться. Но не думала, что до нее доберутся так рано. Видимо, напряжно с кадрами в этом вашем министерстве, что они решили взяться за нее.

Отложив свой ополовиненный ужин, она шумно приложилась к банке пива. Бертрану на рукав присела муха - одна из тех, что во множестве носились под потолком, - и он с отвращением стряхнул ее. Его мутило.

- А ведь говорят, что когда-то это делали добровольно, - протянула Элье с некоторой мечтательностью. - Ходят легенды, что очень давно, когда еще и королевств-то не было, только племена, правители нарочно выбирали себе жен и мужей из наших. И они правили мудро и справедливо, а те защищали их от врагов… и никто тогда и не знал, что пройдут годы, и защищать в первую очередь придется от своих.

Она сухо, бесцветно рассмеялась, глядя на Бертрана, и он, не вынося этого взгляда, заговорил с тем же отчаянием, с каким утопающий в последний раз выныривает на поверхность воды, прежде чем та окончательно утянет его ко дну:

- Я тоже пытался защитить ее. Я и сейчас пытаюсь.

- Можете отозвать свою реформу?

Теперь она не смеялась. Смеяться хотелось Бертрану.

- Вы серьезно? - переспросил он. - Конечно же, нет.

- Почему?

Все сгустилось вокруг Бертрана - и духота, и прогорклая вонь из фритюрницы, и жужжание чертовых мух, - заложило ему уши, и когда он заговорил, то слышал собственный голос, будто подхваченный и усиленный эхом:

- Потому что не я ее автор, Элье. Я - всего лишь рука, которая написала на бумаге некоторое количество слов, и голова, которая произнесла их с трибуны. На моем месте мог быть кто угодно, и он сделал бы то же самое - потому что реформа нужна не мне, не правительству, не президенту, а самой Бакардии. Это было неизбежно, все равно что приход осени следом за летом - обычный… естественный процесс, простым слугой которого я являюсь. Вы не будете винить листья осенью в том, что они опадают и их уносит ветер? Так же глупо и винить меня в том, что будет принято в парламенте в этот четверг.

Он не предполагал, что Элье отнесется к нему с пониманием, но ему, если говорить честно, было уже все равно. Люди в этой стране давно уже привыкли не понимать очевидного и сражаться за свое невежество так, как сражались бы за собственную жизнь, и так же Бертран привык к тому, что его слова никогда не окажутся приняты так, как должно - их извратят, перевернут с ног на голову, растопчут, а затем выставят все так, будто это его и только его вина. К чему-то подобному Бертран готовился и теперь; но Элье, на удивление, внимательно слушала и как будто не торопилась протестовать.

- Вы знаете о проклятии д’Амбертье?

Невыносимой жары, от которой он уже порядком вспотел, как не бывало; вместо горячего воздуха Бертрану в глотку словно хлынул холодный.

- Что?

- Хильди вам не рассказывала? Странно, - заключила Элье, подбирая выпавшую на поднос дольку жареной картошки и макая ее в пятно майонеза. - Нам она рассказала еще в июле. Пришла в чайную сама не своя. Еще и выпившая, вдобавок ко всему. Никогда ее такой не видела. Мне казалось, она что-нибудь с собой сделает, если ее просто так оставить.

“В июле, - услужливо подсказал Бертрану внутренний голос, - после возвращения с Кеа”.

- Что она сказала?

- Вы же знаете д’Амбертье? - вдруг спросила Элье, спохватившись. - Он стал президентом Франции после того как…

- Знаю, знаю, - нетерпеливо оборвал ее Бертран. - Я с ним даже лично знаком. И Хильди… весьма интересовалась его персоной, насколько я помню.

- Ну, что-то вроде этого, - произнесла Элье, ощутимо озадаченная. - Так вот, в тот вечер, когда она явилась, я попыталась ее успокоить. Налила ей чаю с мятой, как она любит… она почти ничего не выпила. Но рассказала мне, что этого д’Амбертье кто-то проклял. Вернее - он сам угодил под проклятие, когда попытался убить кого-то из наших.

Похоже, даже после этих наполненных невозможностями месяцев миру все еще оставалось, чем удивить Бертрана Одельхарда.

- О чем вы? - пробормотал он, чувствуя, как беспомощно садится его голос.

- Если верить тому, что говорила Хильди, то д’Амбертье использовал магию крови - вернее, нашел кого-то, кто ее использовал, потому что сам этот болван ничего не смог бы сделать. Ритуал прошел успешно, и так возникло что-то вроде парадокса. Колдун, господин министр, не может убить другого колдуна. Это все равно что родного брата прикончить. И ответ получается устрашающим - и для того, кто оказался проклят, и для всего, что он породит.

Перед глазами Бертрана возникло лицо д’Амбертье - бледное, ссохшееся, похожее на мумифицированную маску, - а потом он услышал оглушительно четко те слова, которые сказал Хильди летом, на том злосчастном приеме: “Он не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно - Европу он считает чуть ли не своим детищем…”

- Вы хотите сказать…

- Ваш мир, о котором вы так много говорите, был проклят с самого начала, - подытожила Элье со сдержанным торжеством; Бертран только и мог, что смотреть на нее, чувствуя, что пол под его хлипким стулом начинает разрушаться и проваливаться куда-то в бесконечную тьму. - Вы можете принимать свои реформы, а можете их не принимать. Это ничего не изменит. Это как болезнь, понимаете? Все мы заражены. И вы тоже. И сама Бакардия, которой вы так усердно прикрываетесь, когда нужно найти оправдание тому, что вы творите. История повернулась против себя самой. И это продолжается уже сорок лет.

Бертран пожалел, что отказался от еды - может, это помогло бы ему избавиться от знакомого ощущения, что он проглотил пепел.

- Как это остановить?

Он предчувствовал, что, услышав ответ, в первую очередь захочет вымарать его из своей памяти навсегда - но не мог, не вправе был не спросить. Если оставалось для него еще что-то, связанное с понятием “долг” - это было оно.

- Это магия крови, господин министр, - произнесла Элье тяжело, будто выносила неутешительный диагноз. - Единственное, что можно ей противопоставить - кровь и есть.

Несколько секунд Бертран осмысливал услышанное, насколько это было возможно, а затем поднялся на ноги, с трудом распрямив затекшую спину.