Горе победителям

Рауль хотел сказать ему что-нибудь сочувственное, пусть и не до конца искреннее, но не успел - небрежно бросив ему “Спасибо, что позвонили”, Рене повесил трубку. Утруждать себя излишней вежливостью никогда не было в его правилах; Рауль только качнул головой при мысли, как ему удается налаживать взаимопонимание с д’Амбертье, который еще будучи министром финансов крайне чутко относился к любым нарушениям субординации и этикета - вряд ли недавнее избрание сильно повлияло на него в этом смысле…

Впрочем, все это было не его, Рауля, дело. Ему удалось довольно быстро выбросить из головы разговор с Рене - все его внимание оказалось посвящено небольшому конверту, который он достал из нижнего ящика стола и долго медлил, прежде чем извлечь его содержимое. Конверт не так давно передал ему бармен из кафе на улице Муффтар; они встретились, как шпионы, тайно, под покровом ночи, и тот поклялся Раулю, что в конверте - все, что ему “удалось найти”. Рауль сердечно попросил его забыть об их разговоре; учитывая, что просьба была покреплена немаленькой суммой франков, у него были основания полагать, что молодой человек ее выполнит.

В конверте обнаружилось не меньше полутора десятков фотографий, сделанных все в том же кафе около сорока лет назад - по словам бармена, коллекция принадлежала тогдашнему владельцу заведения, который увлекался любительской съемкой и не отказывал себе в том, чтобы запечатлеть на фото своих посетителей. На первый взгляд, на фотографиях не было ничего примечательного: Рауль просмотрел их все, и на каждой из них был изображен обычный вечер в заполненном зале кафе: музыканты, танцующие парочки, игривые девушки и их щеголеватые ухажеры - разглядывая их, Рауль даже поддался на несколько минут ностальгическим воспоминаниям о том, как в те же далекие годы, будучи школьником, забегал с друзьями в перерывах между занятиями в какое-то похожее местечко, чтобы потратить карманные деньги на стакан лимонада и на любимую песню в джук-боксе…

“Нашел”, - тревожно стукнуло у него в голове, когда в руках его оказалась предпоследняя карточка. Того, кто был изображен на ней, можно было узнать с первого взгляда - то был невысокий молодой человек в сером костюме, чьи темные волосы и грубоватые черты лица выдавали в нем выходца из южных департаментов; на фото он был не один, а в компании экстравагантной девицы, одетой в мужское и по мужски же стриженной - она широко улыбалась, обнимая своего спутника за плечи, и он улыбался тоже, но куда более неуклюже и принужденно. Очевидно, он не хотел попасть на фото, и его засняли против его желания; перевернув карточку, Рауль увидел выведенные на обороте инициалы (или, как он догадался, анаграмму) GG, а рядом еще одну подпись, сделанную знакомым ему почерком: “Подружки навсегда”.

Больше он не сомневался. В его руках было, возможно, единственное доказательство тайны, которую он, Рауль, обязан и намерен был сберечь, чего бы это ни стоило; никто другой не смог бы сделать этого, не поддавшись глупым эгоистичным искушениям. Рене, Рауль был уверен, не смог бы - и поэтому Рауль не сказал ему ничего о том, во что оказался посвящен чуть менее года назад.

Рядом с коробкой, в которой Рауль хранил свои любимые гаванские сигары, лежала также и увесистая металлическая зажигалка. Рауль извлек из нее ровный, чуть подрагивающий огонек, поднес его к углу фотографии и ждал несколько секунд, пока старая бумага займется, а изображение начнет съеживаться и чернеть, навсегда исчезая с лица земли. Рауль желал бы, чтобы оно исчезло так же и из его памяти - тогда он бы мог точно гарантировать, что тайна никогда не выплывет наружу, - но это было, к сожалению, невозможно; все, что он мог - бросить горящее фото в мусорную корзину под своими ногами и со странным чувством в душе наблюдать, как оно становится пеплом.

***

1974

Завязывая перед зеркалом галстук, Рауль старался смотреть в отражении лишь на узел, но не поднимать глаз выше, не встречаться с собой взглядом. Ощущение собственной беспомощности давно уже стало его неотвязным спутником, но в последние недели, когда ситуация становилась все хуже и хуже, прибавился еще и стыд - навязчивый, режущий, как бритва, не оставляющий Раулю ни единой спокойной секунды.

- Я думала, ты уже уехал, - сказала Луиза, заглядывая в спальню. Рауль ответил мрачно, открывая ящик, где хранились коробки с запонками:

- Машина за мной прибудет через двадцать минут. Я вернусь завтра вечером, как и планировалось.

Луиза недолго помялась, глядя, как он делает вид, что подбор запонок увлекает его пуще всего остального. Возможно, это было трусостью с его стороны, но в последнее время он довольно приучил себя бегать от правды, не обращать внимания на то, что она лежит перед ним на поверхности, закрывать глаза каждый раз, когда нужно было взглянуть на нее. “Я все равно не смогу изменить ничего в одиночку”, - так убеждал себя Рауль раньше, но сейчас бросил и это занятие: слишком много презрения вызывали у него собственные оправдания, нелепые и совершенно безнадежные.

- Ты думаешь, что президенту не стоит ехать? - Луиза была смелее него, ведь она решилась задать этот вопрос вслух.

Золотые или серебряные запонки? Рауль напряженно размышлял. В конце концов, взял серебряные - совсем новые, пару месяцев назад полученные им в подарок от приятеля на Рождество.

- Я, - сказал он бесстрастно, глядя на жену в отражении - и по-прежнему стараясь не смотреть на себя самого, - давно уже ни о чем не думаю.

Покончив, наконец, с запонками, он надел пиджак, тщательно оправил рукава, отправил в нагрудный карман сложенный платок. Сборы были закончены. Безликое существо в костюме - вот кем Рауль был сейчас. Генеральный секретарь Елисейского дворца. Человек-функция. Человек, которому не нужно слишком много задумываться - только исполнять то, что требует от него государство.

- Будь осторожен, - попросила Луиза, провожая его до дверей. Рауль бесцветно ответил ей, беря с вешалки пальто и шарф:

- Нет никаких поводов для беспокойства.

Он лгал, и они оба знали это. Но государство требовало от него этого - лгать. И того же, хоть это никогда не было произнесено вслух, требовал президент.

***

Гул двигателей становился ниже и протяжнее. Самолет снижался. Рауль выглянул в иллюминатор - не было видно ничего, кроме темной массы воды, которая отсюда, с высоты, казалась неподвижной. Они должны были сесть в одном из прибрежных городов, чтобы потом на вертолетах добраться до места встречи; когда план согласовывали, все это казалось достаточно простым, хоть Рауль и задавался вопросом, почему было не организовать переговоры в Москве или, на худой конец, в Минске или Петербурге, зачем приглашать делегацию сюда, в предгорья Кавказа. Теперь его мучило предчувствие, что они и вовсе не смогут преодолеть этот долгий путь без потерь; вернее, потеря могла быть всего одна, Рауль не мог о ней не думать, и от того чувствовал, как глотку его все сильнее сжимает страхом. В Орли президент еле сумел подняться по трапу, не выдав своего состояния перед столпившимися на летном поле журналистами; весь полет он просидел в своем кресле, не вставая, не шевелясь и не притрагиваясь к еде. Сможет ли он вообще выйти из самолета, поприветствовать русских, добраться до приготовленной для гостей резиденции? Рауль понимал, что не может дать определенного ответа на этот вопрос - и от того сам начинал ощущать головокружение и дурноту.

Самолет тяжело содрогнулся, касаясь земли; Рауль заметил, что президент, сидевший с закрытыми глазами, зажмуривается еще крепче, будто готовясь вытерпеть внезапный резкий удар.

“Только не умирайте, - взмолился Рауль про себя, медленно и старательно застегивая каждую пуговицу на своем пальто, - хотя бы не сейчас и не здесь”.

Больше ни о чем просить ему не оставалось.

Хуже всего было наблюдать, как президент пытается держаться - и тем ошеломительнее осознавать, что ему это удается. Подходя к распахнувшейся двери самолета, он с трудом переставлял ноги, и на его мертвенно-бледном лице не было написано ничего, кроме сдерживаемого страдания; но стоило ему ступить наружу, увидеть встречающих его русских и направленные на него камеры фотографов - он преобразился. Улыбки и рукопожатия он расточал так, будто ему это ничего не стоило; потом к нему подпустили школьниц в одинаковых черных платьях и белых бантах - они поднесли ему цветы, и он, принимая букет, наклонился, чтобы поцеловать одну из них в щеку. Его только пошатнуло, когда он выпрямлялся - Рауль поспешил оказаться рядом, будто невзначай подставил руку.