Горе победителям

- Хильди, что это было? - поинтересовался Бертран вкрадчиво, наливая и себе и садясь возле нее на широкий диван, занимавший собой почти треть просторной гостиной. - Я никогда не замечал за тобой любви к вечеринкам. И подумать не мог, что ты будешь так настаивать.

На этот раз она не пряталась, не пыталась исчезнуть в своей раковине - наоборот, повернув голову, посмотрела прямо на него весело и даже дурашливо.

- Это очень странно выглядело? Прости! Просто я подумала - может, это единственный повод, который мне представится в жизни, чтобы надеть то самое платье. Честное слово, чем больше я о нем думаю - тем больше понимаю, что оно так и провисит у меня в шкафу, а это так обидно…

Она говорила правду - но, как подозревал Бертран, не всю правду, а к своей интуиции в этом смысле он привык относиться с доверием: занятие политикой волей-неволей способствует тому, что чем искуснее прячут от тебя двойное дно - тем вернее начинаешь различать его присутствие.

- А д’Амбертье? - спросил он настойчивее. - Я заметил, ты изменилась, когда его упомянули…

- Д’Амбертье… - Хильди поморщилась, покачала головой, на миг прикрыла ладонью глаза. - Боже, какой стыд. Когда мы проходили историю Франции в университете, он… немного нравился мне, вот и все.

Похоже было, что Хильди никогда не перестанет его удивлять.

- Нравился?..

- Ну да, то есть… - она захихикала, явно тушуясь еще больше, - это не значит, что тебе надо ревновать или что-то в этом духе. Но он был… довольно обаятельный тогда, сорок лет назад, когда был президентом. Помню, он даже приезжал к нам, проводил конференцию. Я тоже хотела на нее попасть, но меня тогда не пустили - количество мест было ограничено, а набирали в первую очередь политологов, а не историков. Вот, теперь, - она развела руками, - могу наверстать упущенное.

Все это выглядело безумием, и прозвучи оно из уст кого-то другого - Бертран ни на миг бы ему ни поверил. Но от Хильди, как он знал, можно и нужно было ожидать чего угодно, и он сдался, принимая ее объяснение:

- Хорошо. Это очень хорошо, но…

Он запнулся, не зная, как лучше выразить мысль, что не оставляла его в покое с того самого момента, как он принял приглашение. Черт с ним, с хозяином издательства и со всеми графоманами, что пользуются его услугами, но Жак-Анри д’Амбертье - заметная фигура; если за ним увяжется хоть один журналист…

- Что? - спросила Хильди напряженно. - Ты… ты не хочешь идти? Не хочешь идти… со мной?

Голос ее дрогнул, дрогнуло и что-то в глазах - она передернула плечами, будто ей стало зябко, и опустила голову, принявшись изучать взглядом дно своего бокала. Стоило напомнить ей, что она сама боялась огласки, возможного материнского гнева - но Бертран так и не сделал этого, слишком занятый злостью, что в одну секунду захлестнула его с головой, как бурлящая морская волна. То была злость не на Хильди, конечно, но на себя самого, а в особенности - на Катарину, которая никогда не скрывала ни перед кем свои похождения, своих любовников, счет которым утратили, должно быть, даже корреспонденты “Бешеной пчелы”, а уж они-то, в отличие от Бертрана, наверняка их всех знали в лицо и по именам.

- Ни в коем случае, - произнес он, отшвыривая от себя любые сомнения, и притянул Хильди к себе, чтобы поцеловать в доказательство своих слов. - Мы придем туда вместе, и мне все равно - все равно, слышишь? - кто и что об этом подумает.

========== Глава 10. Кровь убийцы ==========

“Хитрый поворот” Бертран не пропустил. Вилла, куда они направлялись, венчала собой вершину гористого склона, у самого моря срывавшегося в обрыв, и со стороны напоминала груду гигантских мраморных плит, беспорядочно уложенных друг на друга, зазоры между которыми были залиты чистейшим, прозрачным стеклом. Внутри стекла горел свет и мельтешили десятки фигур; Бертран представил себе огромный фонарь, в который набились, привлеченные огнем, мотыльки, и теперь кружатся вокруг лампы и сталкиваются невесомыми крылышками.

- Идем? - спросил он у Хильди, сидевшей на соседнем сиденье. Видеть ее разодетой, накрашенной, с уложенными в прическу волосами ему все еще было непривычно - иногда ему казалось, что это и не Хильди вовсе, а подменили ее куклой или фарфоровой статуэткой, изящной, белой, тонкой: неаккуратно тронь - растрескается и рассыпется. Перчаток на ней не было; коснувшись ее запястья, Бертран ощутил, что ладонь ее холодна, как кусок льда.

- Скажи, - сказала Хильди, прежде чем он успел спросить, что с ней происходит, - пробовал ты когда-нибудь поверить в шесть невозможностей до завтрака?

- Из “Алисы”? - Бертран быстро задумался. - Звучит как что-то, чем я занимаюсь каждый день перед тем, как приступить к работе.

- Хорошо получается?

Дохнувший с моря ветер шевельнул ветви оливкового дерева, рядом с которым Бертран остановил машину, и на лицо Хильди от этого наползли косые продолговатые тени. Она как будто застыла, собираясь с силами для какого-то отчаянного самопожертвования; Бертран смотрел ей в глаза, но не мог угадать даже приблизительно, что скрывается за их выражением.

- Не очень, - признался он наконец. Хильди улыбнулась ему, крепко сжимая его пальцы в своих:

- Когда-нибудь обязательно получится. Идем.

Она выбралась из машины первая и обернулась коротко в сторону моря - туда, где видно было сейчас один лишь черный провал и тонущее в нем небо, покрытое звездами, слабо подсвеченное стылым светом уходящей луны. Море нельзя было увидеть, но влажный, солоноватый запах его разлился в воздухе, и Хильди с видимым наслаждением вдохнула его полной грудью.

- Это лучшее, что может быть, - убежденно сказала она, поворачиваясь к Бертрану. Сейчас она выглядела совершенно счастливой - наверное, так смотрит на мир человек, достигший в жизни всего, что он бы только мог пожелать, достигший успеха во всех своих начинаниях и нашедший в конце своих исканий некую совершенную точку покоя. Ни напряжения, ни беспокойства Хильди больше не показывала; гадать о причинах ее метаморфоз Бертран давно бросил и просто повел ее к вилле, на свет окон, в компанию заждавшихся их мотыльков.

- Мои дорогие! - не успели они переступить порог, как тут же угодили в клещи гостеприимства хозяйки. - Наконец-то! Вы очень вовремя! Сейчас подадут десерт…

- Плакала моя диета, - пошутил Бертран, оценив взглядом все, что было выставлено на столах. На угощение хозяева не поскупились, как и на выпивку: по крайней мере, никому из гостей не грозило покинуть виллу с пустым желудком. Хильди, впрочем, мало заинтересовалась едой - с того момента, как они с Бертраном оказались в заполненном людьми фуршетном зале, она не переставала исподтишка вертеть головой и стрелять по сторонам взглядом; не надо было долго думать, чтобы понять, кого она ищет, и Бертран шепнул ей, приблизив губы к самому ее уху:

- Д’Амбертье в противоположном конце зала. У дверей на террасу.

Лоб, щеки, даже шея и грудь Хильди моментально пошли красными пятнами. Посмотрев туда, куда указал ей Бертран, она увидела, конечно, то же самое, что и он - человека, стоявшего к ним спиной, не утратившего прямоты, в чем-то даже важности своей осанки, будто прожитые годы не имели над ним никакой власти, будто он был все так же энергичен и полон сил, как и сорок с лишним лет назад, когда заступал на президентский пост - Бертран в то время был совсем еще мальчишкой…

- Познакомить вас? - предложил он, заметив, что Хильди готова растеряться; она воззрилась на него не то с восторгом, не то со священным ужасом.

- Ты его знаешь?

- Виделись пару раз в Брюсселе, - сказал он небрежно, думая, что это, должно быть, первый раз, когда его связи производят на нее впечатление. - Мы ездили туда с Фейерхете и Бергманном. Д’Амбертье не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно - Европу он считает чуть ли не своим детищем…

- Это точно, - процедила Хильди с какой-то мрачной многозначительностью, буравя затылок экс-президента неприязненным взглядом; Бертран не стал задумываться, что стало причиной ее враждебности - готовил небольшую приветственную речь для д’Амбертье, чтобы тот вспомнил его и не позволил ударить лицом в грязь перед своей спутницей. Но обратиться к нему Бертран не успел - даже в окружившем их гуле, где перемешалась музыка и звуки множества голосов, д’Амбертье почуял, что к нему приближаются, и обернулся.