Горе победителям

- Алехандрос! Тоник еще остался?

- Да, мисс, - ответил ей матрос.

- Принесите еще банку, пожалуйста! И побольше льда, ладно?

Персонал она запомнила по именам с первого же дня - всех, начиная с шофера, который еще в Буххорне помог ей вытащить из автобуса и докатить до стоянки ее объемный, виды видавший чемодан. По причинам, которые были для Бертрана непостижимы, Хильди не взяла такси (“Да зачем мне? Шаттл в паре минут от дома останавливается!”), на шофера, устремившегося к ней на помощь, посмотрела с такой благодарностью, будто он спас ей жизнь, и спросила потом: “Как вас зовут?”. Если вопрос его удивил, то он никак этого не показал; то же самое повторилось и со стюардами в арендованном Бертраном самолете, и с экипажем яхты, и с обслугой на вилле. Должно быть, что-то заставляло Хильди чувствовать с этими людьми нечто вроде душевной близости, и для нее это было существеннее того, что любое ее с ними взаимодействие было оговорено и ограничено двухнедельным контрактом; Бертран ни во что не вмешивался, хоть и следил первые дни, чтобы они не позволили себе лишнего - но персонал держался безукоризненно, очевидно списав непосредственные манеры “мисс” не более чем на милую причуду.

Тоник с шипением переместился из банки в заполненный льдом стакан; Хильди поднялась на борт, упершись в него руками, подтянувшись и в первую секунду чуть не соскользнув обратно вниз.

- Кинешь в меня полотенцем?

К этому Бертран тоже в достаточной степени привык - протянул руку к соседнему шезлонгу, не отрывая взгляд от газетной полосы, схватил полотенце и бросил, также не глядя, на голос. За это он удостоился короткого, мокрого, очень соленого поцелуя; полагая, очевидно, что содержимое газеты увлекает его больше, Хильди сделала движение, чтобы отойти, но Бертран удержал ее, обхватив за талию, усадил себе на колени.

- Что, - ее солнечные очки остались на шезлонге, и она щурилась, но он видел все равно, что глаза ее сияют счастьем, - неужели совсем ничего интересного?

- Одна ерунда, - сказал он, бережно обтирая краем полотенца ее покрасневшие от солнца плечи. - Вот, например: принц Чарльз возвращается из Индии…

- Да, очень скучно, - согласилась она, не дослушав, и извернулась в его руках, чтобы потянуться к фруктам, отправить себе в рот истекающую соком дольку персика. - Где сегодня будем ужинать? Доедем до города?

- Давай, - “городом” она называла крошечную, в несколько улиц деревеньку, до которой от виллы было не больше десяти минут езды; вечерняя прохлада действовала на Бертрана бодряще, и он обычно не отказывал себе в том, чтобы самому сесть за руль. - Твою любимую рыбу на гриле? Или туда, где подают то стифадо?

- Не знаю, - протянула она с нарочитой печалью, рассеянно разглаживая воротник его рубашки - на палубе Бертран неизменно располагался в летнем льняном костюме, избегая лишний раз показываться на солнце, - здесь все очень вкусное. Хочу сразу все.

- Ты просто проголодалась, - засмеялся он, отпуская ее; на брюках, конечно, остался мокрый след, но на такой жаре он высох бы за минуту. - Пора на обед.

Обедали на вилле, на террасе у бассейна; Хильди не сняла даже купальник, только надела поверх него легкое, прозрачное платье и, сев за стол, расправлялась с поданной ей тарелкой салата из сыра и свежих овощей. Они с Бертраном сидели в тени, но несколько чрезмерно юрких, проникших под навес лучей освещали ее фигуру, очерчивали ее плечи и руки слепяще-белым контуром, распространяли красноватое сияние вокруг подсохших, немного завившихся от воды волос. Сейчас она была мало похожа на ту себя, с которой Бертран встретился когда-то (полгода назад - не может быть) в кафе “Боден”: не закутанная в несколько слоев чего-то пестрого и бесформенного, растерявшая весь свой диковатый вид, от обычного своего облика оставившая лишь один медальон, висевший у нее на шее - тяжелый, безвкусный, сделанный “под позолоту”, с искусственным красным камнем, он был ее постоянным спутником, и она отказывалась расставаться с ним и днем, и ночью. Этот медальон, как Бертран смутно вспомнил, она часто сжимала в руках в минуту тревоги или волнения; должно быть, он был для нее чем-то вроде талисмана, что Бертран и предположил как-то вслух.

- Не совсем, - сказала она, немного поразмышляв. - Он… ничего не приносит. Все, что можно, он уже принес. Это просто как память, вот и все. Но я с детства к нему привыкла. Думаю, меня с ним и похоронят.

- О, Хильди, - сказал Бертран, стараясь думать, что ее слова никак его не задели, - тебе еще рано думать об этом, не находишь?

Она взглянула на него будто бы испытующе, с пронизывающим безмолвным вопросом - и тут же ответила до того беззаботно, что Бертран решил, будто этот взгляд привиделся ему.

- Bisogna morire. Думай - не думай, а умирать все равно придется.

На это Бертрану нечего было возразить.

После обеда наступали самые тягучие, самые покойные часы. Солнце стояло в зените; в тишине было слышно, как трещат, перекликиваются насекомые, засевшие в выгоревшей траве и кустарниках, но Бертрану казалось, что это свет солнечный загустел, уплотнился до такой степени, что стелется по неподвижной, раскаленной земле с этим стрекочущим звуком. Если жара становилась невыносимой, они с Хильди скрывались в доме, но чаще оставались на террасе или спускались на крошечный пляж, до которого нужно было пройти пару сотен метров по извилистой каменистой тропинке. Пляж не входил во владения виллы, но туристы со стороны показывались там редко, и Бертран, когда никто, кроме Хильди, не мог увидеть его, несколько раз окунался в воду - там, где он стоял твердо или по крайней мере мог нашарить ногами дно.

- Ты все-таки странный, - сказала как-то Хильди, дождавшись его на берегу. - Какой смысл ехать на море и почти не купаться?

- Мне больше нравится смотреть, - уклончиво ответил он, принимая из ее рук открытую бутылку тоника - очень холодную, только что извлеченную из сумки, не пропускающей тепло; сумку эту Хильди везла из самого Буххорна, и Бертран мог только удивиться ее предусмотрительности. - Море меня восхищает, спорить не буду… но только если я наблюдаю за ним со стороны.

- Не согласна, - ответила Хильди, доставая следом за тоником банку с апельсиновой газировкой. - Вода все смывает, помнишь, я говорила? Чем больше воды вокруг - тем лучше. Мы ведь для этого приезжаем на отдых - очиститься, разве не так?

- Должно быть, мне достаточно очищаться и так, - сказал Бертран, и больше к этому разговору они не возвращались. Ближе к вечеру прислуга покидала виллу, оставляя их одних; как ни странно, прошедший день оказывал на них диаметрально противоположное действие - Бертран, утомленный, разморенный, редко упускал возможность вздремнуть часа полтора-два перед ужином, а Хильди, оживленная, полная сил, садилась на террасе с ноутбуком и начинала воодушевленно, даже вдохновенно стучать по клавиатуре. Бертран отметил как-то раз, что в скорости набора текста она не уступила бы, должно быть, ни одному из его секретарей; на вопрос, что именно она пишет с такой увлеченностью, она ответила вроде бы охотно, но вместе с тем - явно тщательно подбирая слова.

- Надо раздать посты. Это… вроде игры, понимаешь? Есть какой-то сюжет, я пишу за одного персонажа, мои приятели - за других. И все это по очереди. Надо отписываться каждый день, иначе без меня они такого понапишут, что ой…

- Что-то вроде соавторства? - предположил Бертран, и, дождавшись, пока она кивнет, добавил: - А ты сама не пробовала написать что-нибудь? Какую-то повесть, роман…

Она отвлеклась на секунду от своего занятия (щеки ее горели, она то и дело покусывала губы - видимо, в сюжете происходил особенно волнующий поворот), посмотрела на Бертрана, явно изумленная его проницательностью.

- Я пробовала! То есть… я пишу сейчас. Просто это все не очень быстро. Слишком много нужно описать… а я хочу, чтобы в тексте все было так, как было на самом деле. Вся история - как она случилась, с начала и до конца.