Горе победителям

- Когда ты смотришь на меня - что ты видишь?

Хильди не вздрогнула, ни слова не произнесла в первую секунду, но ее рука, лежавшая поперек его груди, отчетливо напряглась.

- Я вижу… - проговорила она, приподнимая голову, заглядывая Бертрану в глаза; очки он снял, и лицо ее чуть расплывалось перед его глазами, но он слышал по ее голосу, что она серьезна, даже сосредоточенна - наверняка своим вопросом он вновь задел что-то, чего не желал задеть. - Что-то вроде трещины. Или водоворота. Пока небольшого, но очень темного… у каждого из вас такой есть. Помнишь то ужасное место, куда ты меня позвал, когда захотел увидеться? Я видела их всех - кто там сидит. И в каждом - это темное. Как пропасть. У кого-то больше, у кого-то меньше. От кого-то вообще ничего не осталось, только чернота. А человека больше нет.

Бертран вспомнил лицо Фейерхете, пожелтевшее, обрюзгшее, исполненное презрительным безразличием ко всему.

- А у меня? - спросил он. - Что со мной?

Наверное, он выглядел до глубины души встревоженным - хотя на самом деле одолевающее его чувство он описал бы скорее как любопытство. Хильди провела по его груди ладонью - мягко, умиротворяюще.

- Оно небольшое. Не знаю, навсегда или пока что. Но как бы то ни было, ты… в этом не виноват.

Тот еле уловимый акцент, что сделала она на слове “ты”, не мог его обмануть.

- Не виноват? А кто виноват?

Хильди только вздохнула, вновь склоняя голову на его плечо.

- Неважно. Правда, неважно. Мы все равно с этим ничего не сделаем. А зачем лишний раз беспокоиться по поводу того, что никогда не сможешь изменить?

Больше от нее Бертран толком ничего не добился; вскоре и их время подошло к концу - нужно было уезжать, и лишь у самого порога он вспомнил, с каким изначальным намерением приходил сюда сегодня.

- Ты знаешь, - сказал он, почему-то чувствуя себя школьником, впервые в жизни приглашающим одноклассницу на наивное детское свидание, - скоро ведь лето. Все уходят в отпуск.

- Да? И ты тоже?

- Конечно, - усмехнулся он, - если бы я работал еще и без отпуска, то точно сошел бы с ума. Это всего две недели, но может быть… проведем их вдвоем?

Хильди выглядела удивленной. Похоже, до этого ни о чем подобном она не задумывалась.

- Давай, - согласилась она, но, как заметил Бертран, с некоторой неуверенностью. - А где?

- Пока не знаю, - ответил он. - Где-нибудь, где много моря и мало людей.

- Звучит отлично, - Хильди закивала; в глазах ее со все большей силой разгоралось радостное воодушевление. - Я всего раз была на море! Очень давно - мы с родителями ездили в Испанию… а с тех пор как-то не получалось. Было бы круто, правда! Только… - весь ее энтузиазм в одну секунду как будто смыло: она озабоченно нахмурилась, заговорила тише, - главное, чтобы мама не узнала… политику она терпеть не может. Просто ненавидит. Если она узнает, мы оба покойники, точно тебе говорю. Папа, может, еще выслушает, но она…

Бертрану стоило огромного усилия сдержать рвущийся наружу смех. “А ты чего ожидал? - поинтересовался внутренний голос. - В ее возрасте ты без ведома отца шагу боялся ступить”. Замечание было резонным: не стоило пренебрегать опасениями Хильди, пусть и в глазах Бертрана они вовсе не имели значения.

- Я обо всем позабочусь, - заверил ее Бертран перед тем, как уйти. - Я знаю место, где нас совершенно точно не застанет ни один журналист.

***

По радио передавали какую-то никчемную передачу; услышав из динамика голос Леопольда фон Фирехтина, Бертран лишь поморщился - с большим удовольствием он слушал бы звуки скрежета металлической арматуры по стеклу.

- О каком “новом мире” нам пытаются рассказать? - вещал своим обычным непреклонным тоном “Пурпурный Барон”, как называли его, намекая на темные истории из его прошлого - в молодости Фирехтин открыто называл себя поклонником “пурпурного” генерала фон Равенсбурга, давно объявленным в бакардийской истории кем-то вроде персоны нон грата; по мнению Бертрана, этого было достаточно, чтобы не воспринимать сентенции данного субъекта всерьез, но у части избирателей было другое мнение. - А, главное, кто выступает в роли рассказчиков? Самые преданные адепты “старого мира” - мира победившей диктатуры глобалистов и технократов, мира безжалостного уравнения всех со всеми, мира, который строят в Европе вот уже сорок лет! Я говорю вам: в их концепции “нового мира” нет ровным счетом ничего нового, что мы не знали бы уже вдоль и поперек!

- Переключите, - потребовал Бертран, у которого начало опухать что-то в мозгу от такого количества высококонцетрированной чуши. Шофер тут же выполнил указание, позволив себе коротко заметить:

- А ведь правильно говорят: с Мейрхельд они похожи. Как будто друг у друга тексты подсматривают.

- Я был бы очень рад, если бы они с Идельфиной наконец сошлись, занялись друг другом, а потом решили, что должны вместе исчезнуть, - процедил Бертран. - Было бы лучше и для них, и для Бакардии.

“Почему они оба все еще не в тюрьме”, - крутилось у него в голове, пока перед машиной распахивали ворота министерства. Впрочем, он давно уже не мог подобрать ответа на этот вопрос - и, по справедливому заявлению Хильди, ему вовсе ни к чему было терзаться мыслями о том, на что он все равно не мог повлиять. Проще, - и Бертран с удовольствием сделал это, - было увлечь себя другими, более приятными мыслями.

========== Пропущенная сцена 3. Сыновья ==========

1974

У входа в закусочную в конце улицы Муффтар Рене задержался на секунду - коротко коснулся кармана пальто, где покоился, успокаивающе давил ему на грудь своей металлической тяжестью револьвер. Не впервые Рене было отправляться вооруженным на разговор, исход которого невозможно было предугадать и поэтому лучше было готовиться к наихудшему, но в этот раз Рене не оставляла мысль, что огнестрельного оружия может оказаться недостаточно - и она вселяла в него обычно не присущую ему опаску.

Размышляя, не грозит ли ему в случае чего оказаться превращенным в жабу, навозного жука или летучую мышь, Рене толкнул дверь и оказался внутри. В обстановке, на первый взгляд, не было ничего угрожающего, странного или наводящего на мысль, что здесь может твориться какая-то непостижимая человеческому уму чертовщина: обычное кафе из тех, куда забегают перекусить окрестные служащие, а студенты - скоротать время за кружкой пива или чашкой кофе. Сейчас, когда обеденный перерыв кончился, а до ужина оставалось еще несколько часов, посетителей было немного, поэтому бармен, лениво протирающий полотенцем стойку и изредка отвлекающийся на то, чтобы отогнать муху, вьющуюся над его макушкой, откровенно скучал. При виде Рене он, впрочем, сразу же насторожился: очевидно, хорошо одетые незнакомцы в этом местечке были чем-то вроде недоброго знака.

- Что нужно? - буркнул он, когда Рене приблизился: может, ожидал, что тот оскорбится и удалится прочь. Очевидно, посетителя он не узнал - и для Рене это было как нельзя кстати.

- Выпить, - как можно более дружелюбно улыбнулся он, доставая бумажник. - У вас “Кроненбург”? Один стакан.

Продолжая искоса поглядывать на него, бармен направился к пивному крану. Рене же воспользовался паузой, чтобы осмотреться внимательнее в надежде на то, что на глаза ему попадется что-то, что сможет ему помочь. В этом он потерпел неудачу: кафе было настолько тривиальным, насколько это было возможно, и Рене подумал даже, не ошибся ли он адресом. О том, что он свихнулся с ума, раз принял всерьез все то, что рассказали ему об этом месте и о многом другом, Рене давно уже предпочитал не думать.

Бармен поставил перед ним наполненный стакан, но вместо причитающихся ему трех франков Рене вложил в его ладонь сразу сотню.

- Слушай, приятель, - сказал он, доверительно понижая голос, - я… знаешь, пришел сюда с одной проблемой. Меня на вас навел старик Дорвиль из Сорбонны. Знаешь его?

Бармен устремил на него пронизывающий взгляд исподлобья, но купюру все-таки взял.

- Ну?