Горе победителям

- Я соскучилась, - сказала она тихо, поднимая из воды руку, чтобы коснуться его запястья - несмело, будто в попытке загладить вину. Догадалась, о чем он думает? Или увидела - как измену Патриса, как смерть бедолаги Ферзена?

- Я тоже, Хильди, - пробормотал он, стараясь смотреть ей в лицо, не позволять взгляду соскользнуть на шрамы, что сетью обвивали ее запястье. Их было много - наверное, с пару десятков, - и они, пересекаясь друг с другом, сплетались в беспорядочный узор на ее коже. Увидев их впервые, Бертран не понял поначалу, что могло оставить их; от прямого ответа на вопрос Хильди уклонилась, ответив еле разборчиво:

- Неважно. Это неважно.

Что-то, просочившееся в ее голос, заставило Бертрана похолодеть; Хильди сделала попытку отнять руку, но он не позволил ей.

- Это кто-то с тобой сделал? - спросил он напряженно, надеясь, что в его словах звучит достаточно убедительное обещание: этому человеку, кто бы он ни был, предстоит пожалеть о содеянном. - Кто?

Щеки Хильди стыдливо зарумянились - чего и в помине не было десятью минутами раньше, когда она, оседлав его бедра, направляла в себя его член.

- Бертран… - проговорила она, с явным трудом справляясь с порывом закрыть лицо руками. - Правда, не надо… я так больше не делаю…

В груди у Бертрана будто одномоментно сдулось что-то огромное, мешавшее ему дышать. Он посмотрел на Хильди, затем на ее изувеченную руку - и протянул неверяще, с трудом укладывая в голове единственное шедшее ему в голову объяснение.

- Ты… ты сделала это сама?

Хильди, кусавшая губы, мелко и виновато кивнула.

- Но почему? - Бертран, может, хотел бы прекратить эти мучительные для нее расспросы, но не мог себя остановить - ему жизненно важно было услышать, что самая жуткая, морозящая мысль, посетившая его голову - всего лишь порождение разыгравшегося не в меру воображения. - Только не говори, что ты хотела…

- Нет, нет! - она перебила его, будто тоже боялась, что он произнесет это слово вслух. - Если бы я хотела… ну, это… я бы резала по-другому. Серьезно! А это… это просто… правда, неважно. Давай не будем про это говорить.

Ее голос дрогнул, выдавая подступившие к горлу слезы, и Бертран сдался тут же - ни в тот день, ни никогда после не заговаривал с ней об этом, не подавал виду, что вид ее искромсанной руки может как-то его беспокоить. Вопросом, что могло двигать ей, когда она оставляла на себе эти порезы - иглой? ножом? лезвием? - Бертран тоже предпочитал не задаваться. Количество шрамов не увеличивалось - этого ему было достаточно. Очевидно, ее фраза “больше так не делаю” была правдой - и Бертран надеялся, что правдой она и останется.

- Подай мне, пожалуйста, полотенце, - проговорила Хильди, прерывая их общее задумчивое молчание. Выполняя ее просьбу, Бертран бросил ей:

- Я подожду в гостиной.

- Хорошо, только… ой, - Хильди неловко ему улыбнулась, будто бы в извинение, - только у меня там немного бардак. В спальню новый шкаф привезли, я вещи перекладываю… не споткнись ни обо что, хорошо?

Предупреждение было как нельзя кстати: по комнате Бертран шагал, как по минному полю, внимательно выискивая на полу места, куда можно будет поставить ногу без риска смять или раздавить что-нибудь. Вся комната была в полуразобранных коробках и ящиках - с вещами, с книгами, с прочими мелочами; возле одной из них, набитой потрепанными, пыльными томами, Бертран невольно остановился, не смог справиться с искушением взять несколько из них в руки. Редкие издания всегда были его маленькой слабостью: у себя он отвел для них целую комнату и регулярно заботился о пополнении своей коллекции, с наибольшим увлечением охотясь за теми книгами, что пребывали на свете если не в единственном экземпляре, то в составе очень ограниченного тиража. Сейчас же перед ним было что-то вроде сокровища: настоящий “самиздат”, продукт подпольных типографий откуда-то из социалистического блока, книги, которые ходили фактически в списках и втайне передавались из рук в руки - прикоснуться к ним было чем-то сродни тому, чтобы прикоснуться к иному миру, таинственному, навек исчезнувшему, оставшемуся лишь на истрепавшихся, где-то надорванных, испещренных неровным шрифтом страницах. Книги, что держал Бертран, были выпущены, скорее всего, в ГДР; с немецким языком у него было лучше, нежели с французским, и он смог без труда прочитать названия на корешках: “Красное колесо”, “Новое назначение”, “Мастер и Маргарита”.

- Это моя мама мне оставила, - раздался за его спиной голос Хильди; одетая в халат, на ходу промакающая полотенцем кончики волос, она ступила в комнату и сразу же, почти не глядя себе под ноги, проследовала на кухню. - Она жила какое-то время… ну, там, в Варшавском блоке. Ей было пятнадцать, когда Стену снесли. И ее родители сразу же оттуда уехали. У них здесь жили кое-какие родственники - вот они все и привезли. И книги тоже. Чаю налить?

- Да, - отозвался Бертран немного рассеянно, убирая книги на место. Запоздало он напомнил себе, что копаться в чужих вещах - по крайней мере, неделикатно, но тут его внимание привлекло еще кое-что - и он не смог удержаться, будто содержимое соседней коробки приковало его к себе, не оставляя ни малейшего шанса вырваться и отойти. Если бы у Бертрана спросили, что столь притягательного увидел он в длинном, тонком ноже с резной рукоятью, с почерневшим (явно от времени) лезвием - Бертран бы не ответил. Но в тот момент его будто лишили возможности думать рационально - как завороженный, он взял нож в руки, любуясь невероятным изяществом работы, бережно коснулся пальцем острия, желая проверить, насколько оно наточено.

- Нет, не трогай!

Никогда прежде Бертран не слышал, чтобы Хильди говорила с таким ужасом; быстрее молнии она метнулась к нему, выхватила нож из его рук с таким видом, будто не сделай она этого - и Бертран перерезал бы себе горло.

- Что это? - спросил он, ошеломленный, словно его толкнули в грудь, пробуждая от тяжелого и муторного сна. - Что это за вещь?

- Это… - Хильди закусила губу, явно не зная, как ответить, и решительно, почти брезгливо швырнула нож обратно в коробку. - Это не мое. Мне досталось… тоже по наследству. Не трогай его, пожалуйста. Это очень плохая вещь.

- Почему? - Бертран быстро понял, что его усилия понять природу охватившего его наваждения не приведут ни к чему, и поэтому сделал попытку перевести все в шутку. - Им кого-то убили?

Лицо Хильди омертвело, став до жуткого похожим на посмертную маску. Бертран понял, что случайно, невпопад оказался прав, и ощутил, как что-то у него внутри холодно содрогается, как бывает в минуту осознания роковой ошибки.

- Это… неважно, - с трудом выговорила Хильди, отворачиваясь. - Это было давно. Сейчас это уже не изменить. Давай я просто… сделаю чай, хорошо?

Давить на нее, заставлять рассказывать что-то, о чем она говорить не хотела, было жестоко - и, как Бертран предчувствовал, заведомо бессмысленно. Хильди всегда было достаточно спрятаться обратно в свою раковину, чтобы до нее не мог достучаться никто из внешнего мира - пожелай она скрыться от Бертрана, то сделала бы это так же легко и безусильно, и он, зная об этом, не мог позволить себе рисковать.

- Извини, - повторил он, кажется, второй раз за последние пятнадцать минут, обнимая ее со спины, оставляя несколько быстрых поцелуев на ее шее и чувствуя, как по коже ее, еще влажной, пробегают мурашки. - Я же не знал…

- Я понимаю, - ответила она, поворачивая голову, чтобы прижаться к его щеке; ее сомкнутые веки подрагивали, но на губах появилась слабая улыбка, без слов свидетельствующая о том, что Хильди вовсе не держит на Бертрана зла - ни за его неловкость, ни за полуторанедельную разлуку.

Про чай они оба в итоге позабыли. На попытку Бертрана опрокинуть ее на стол Хильди ответила решительным отпором: “Ты что? Он мне еще нужен! Целый!”, а затем утащила его в спальню - нетерпеливая, отбросившая всякую прежнюю нерешительность, явно изголодавшаяся по Бертрану так же сильно, как и Бертран - по ней. Все его чувства и мысли будто потонули в головокружительном угаре; он не заметил даже, что позволил Хильди, вопреки собственному обыкновению, раздеть себя целиком - до того пьянящим оказалось соприкосновение обнаженных тел, будто подтверждение безграничной, полной принадлежности друг другу, к которой Бертран так самозабвенно стремился и которую наконец-то обрел. Хильди, стонущая, жадно подающаяся ему навстречу, скрестившая за его спиной ноги, была его, без всяких границ и запретов, и Бертран упивался осознанием этого не меньше, чем самой близостью - чем бы она была без этой обоюдной нужности, как не механическим актом проникновения одного тела в другое? Он хотел спросить у Хильди после, почувствовала ли она то же самое, но спросил почему-то совсем иное - видимо, оно продолжало изрядно его волновать: