Горе победителям

- Знаешь, почему я ненавижу командную работу, Бертран? Потому что на одного человека, который действительно полезен, приходится десяток бездельников, которые пришли лишь затем, чтобы растащить по своим норам плоды его труда. Я не хочу кормить этих падальщиков. Это не в моих правилах. А в том, что называют сейчас “европейским сообществом”, их развелось слишком много. Запасов скоро перестанет хватать, и они начнут жрать друг друга, вот увидишь.

С Аллегри Бертран, конечно, тоже не спорил, но и услышанное никому и никогда не пересказывал - просто принял к сведению, заперев где-то глубоко в себе, и лишь иногда, оставшись наедине с собой, позволял себе размышлять: были ли слова Аллегри пророческими? Или старик, помнивший еще войну и последовавшие за ней “тучные годы” во всем их великолепии, все-таки ошибся?

Бертран поднялся из-за стола, чувствуя, как начинает ныть в пояснице. Врач еще лет пять назад предупреждал его, что со спиной надо что-то делать, но у Бертрана все не было на это времени, а теперь он и подавно мог позволить себе разве что коротко пройтись по кабинету из угла в угол, чтобы затем остановиться у окна, устремить взгляд во внутренний двор министерства, зазеленевший, тихий, затянутый поздними сумерками. Работать не выходило даже в мыслях, и дело было, конечно, не только в усталости, к которой Бертран уже привык, как к своему постоянному спутнику - само его сознание отказывалось настраиваться на необходимый лад, как вышедшее из строя радио, что ловит постоянно одну и ту же волну, постороннюю и ненужную.

“У тебя просто давно никого не было, Берти”.

В этом было зерно истины. Со своей последней любовницей - Моникой, прелестной и смешливой актрисой из Театра Комедии, - он перестал видеться около года назад, полностью захваченный обязанностями и перспективами своей должности и полагая, что у него не осталось времени ни на что, кроме дел министерства. Расстались они, впрочем (если, конечно, это можно так назвать, ведь их никогда не связывали “отношения” в общеупотребительном смысле этого слова - просто совместное времяпровождение, не очень частое, но приятное обоюдно), не держа друг на друга никакой обиды, и у Бертрана даже оставался где-то ее номер. Можно было бы набрать ей, поговорить, предложить вспомнить старые времена - это было бы привычно и безопасно, как будто по правилам, нигде не оговоренным, но ревностно соблюдаемым как Бертраном, так и прочими людьми его круга. То, о чем он думал, не мог перестать думать сейчас, никаким правилам не подчинялось; это должно было отвращать его, а вместо этого будоражило, обостряло все чувства не хуже дозы стимулятора, который он принимал, когда во время президенской кампании ему приходилось работать по восемнадцать часов. Одна таблетка - и мир вокруг становился четче, детальнее, красочнее; Бертран не думал, что ему еще доведется испытать что-то подобное, но теперь чувствовал себя именно так, будто все его воспоминания были осязаемы, более реальны и ярки, чем все остальное. Бертрана словно раздвоило: он был здесь, в кабинете, безуспешно вчитывался в собственные правки, пытаясь, не навредив смыслу текста, связать одну с другой - и в то же время он был в одном из домов Старого города, в тесной, пропитанной чайным ароматом квартире, и обнимал Хильди, слушал ее сбивчивое “я хочу”, сжимал в руках ее тело - горячее, гладкое, нетронутое.

Можно было долго анализировать, что с ним происходит - и по мнению Бертрана, это было едва ли не более безнадежно, чем борьба с кризисом, которому не предвиделось конца. Может, и есть где-то та грань, за которой количество принятых мер обратится наконец в качество, чаша переполнится, и наступит перелом, падение станет подъемом - но грань эту нужно будет перейти, не позволив себе страха и сомнения, какими бы чудовищными, разрушительными не казались последствия. Только это поможет исправить поломку. Покончить с помрачнением и сумасшествием. Вернуть все на свои места. Бертран верил в это, потому что спустя сорок лет чужой и его борьбы ему только это и оставалось - верить.

Телефон он все-таки взял. Но номер набрал другой.

Хильди.

о))) добрый вечер)

Ты дома?

Она ответила не сразу, и его это слегка пристыдило - он почти не писал ей за прошедшую неделю, а теперь сразу вот так…

да) приходите

“По крайней мере, - думал он, выходя из кабинета и бросая секретарю, что должен отлучиться на час, - у нее было достаточно времени, чтобы передумать”.

***

Шофера Бертран оставил ждать на площади - там вид министерской машины не вызвал бы ни у кого подозрений, - а сам, подходя к нужному дому, запоздало подумал, что, возможно, не стоило приходить с пустыми руками. С другой стороны, таким образом он выставил бы себя в еще более нелепом, если не сказать пошлом свете - чтобы извиниться за свое недельное молчание, нужно было придумать что-нибудь другое, и пока Бертран поднимался по лестнице, в голову ему пришел достаточно оригинальный ход: Хильди, по-домашнему одетая, с убранными в хвост волосами, открыла ему, и он, едва шагнув через порог, поймал ее руку, чтобы порывисто коснуться губами маленького запястья.

- Ого, - Хильди, польщенная, рассмеялась и попыталась изобразить реверанс, насколько это позволяли просторные штаны и вязаная, с вылезшими кое-где нитками кофта, в которые она была одета. - Проходите… чай будете?

- Несомненно, - ответил он, оставляя на вешалке пальто. - И я же просил: на “ты”. Разве ты не помнишь?

- Помню, помню, - отозвалась она с досадой. - Просто переучиться сложно. Привыкла.

Бертран занял облюбованное им уже место за кухонным столом, пока Хильди, поставив чайник, искала для них чашки - сначала в верхнем шкафу, затем, вспомнив что-то, распахнула дверцу нижнего и поморщилась, когда в лицо ей ринулся клуб пара.

- Все время забываю про посудомойку, - пояснила она Бертрану, - ее только три дня назад привезли. Но штука потрясающая! Всегда ненавидела мыть посуду…

Он пробормотал что-то туманное: ему самому не удалось вспомнить, когда он в последний раз возлагал на себя что-то из обязанностей, всегда входивших в компетенцию приходящей прислуги. Хильди, несомненно гордая своим приоберетением, впрочем, сразу заметила, что ему затруднительно поддержать разговор, и поспешила перевести тему:

- А вы? Что у вас нового?

- У меня… - он рассеянно постучал по столу костяшками пальцев, - очень много работы. Готовится новая реформа…

- Вот как? - спросила Хильди, не отвлекаясь от увлеченного перебирания своих чайных запасов. Бертран торопливо добавил:

- Пока мы это не афишируем…

- А, - Хильди беспечно махнула рукой, - я-то никому не скажу. Да и кто бы у меня спросил? Никто ведь не в курсе - я имею в виду, про нас.

Бертран посмотрел на нее внимательнее, вспоминая то, что слышал от Робье, от нее самой. Нужно ли было предупредить ее? Если “щиты” работают, как ему сказали… но если это и было поводом для тревоги, то сейчас - бесконечно расплывчатым и далеким. Бертран почти не задумывался об этом последнее время, смирившись со всем, что было недоступно его пониманию, при помощи одного вывода: если нужен был такой фантастический, сказочный предлог, чтобы их с Хильди жизни внезапно пересеклись, то пусть так и будет - и он, Бертран, не станет на это роптать.

- Вы действительно думаете, - спросила вдруг Хильди, взглянув на него прямо и проницательно, - что сможете что-то изменить?

На секунду ему стало не по себе. Конечно, он не раз и не два задавался этим вопросом - и всякий раз поражался тому, что находит на него исключающие друг друга ответы.

- Полной уверенности нет, - сказал он обтекаемо, как будто перед ним была орава журналистов, жаждущих его крови, - но есть шансы.

Хильди совсем не весело усмехнулась.

- Шансы… Сколько помню, что-то если и менялось, то к худшему.

Что она еще могла ответить? Бертран помнил, пусть обрывочно, “тучные годы”; для Хильди они были не более чем строками из университетского учебника. Повышение цен и налогов, сокращение льгот, инфляция - все это было реальностью, в которой она родилась и выросла, и вряд ли она могла представить себе какую-то другую.