Горе победителям

- Ладно, - она не стала настаивать, и он был ей сердечно благодарен за это. - А я посмотрела тот фильм, о котором вы мне говорили в тот раз. По-моему, к финалу мой поп-корн из карамельного стал соленым. Без шуток. Предупредили бы хоть, что нужен будет платок!

- Вижу, “Общество мертвых поэтов” не оставило вас равнодушной.

- Конечно, нет! - сказала она, явно изумленная, что он мог подумать обратное. - Эта история, она… я не могу сказать, что в моей жизни было что-то подобное, но я так сочувствовала им - и всем мальчикам, и учителю…

- В этом и есть сила драматургии, разве нет - заставить нас сочувствовать тому, кто на первый взгляд нам не близок, и при этом пробудить в нас желание приблизиться к нему? Впрочем, я не сказал бы так о себе - когда я впервые смотрел этот фильм, я был немногим старше всех этих мальчишек и, признаюсь, завидовал тому, что у них нашелся такой учитель, как Джон Китинг.

Слушая его, Хильди улыбнулась украдкой, явно начав думать о чем-то другом, и Бертран не преминул спросить у нее:

- Может быть, в вашей жизни был кто-то, к кому вы испытываете признательность как к наставнику? Кто-то, кто учил вас… вашему роду занятий, например?

Он явно по незнанию сказал что-то, что ей показалось очень забавным - это было понятно по ее сдерживаемой усмешке.

- Да, в моей жизни был такой человек. Могу сказать, что если бы он решил рассказать вам о магии - к его словам вы отнеслись бы куда серьезнее, чем к моим.

- Кем же он был? - Бертран решил не подавать виду, как может уязвить его напоминание о былом недоверии - и вместе с тем привести в растерянность, ведь он по-прежнему, даже несколько недель спустя, все еще не мог сказать, что готов безоговорочно принять открывшуюся ему действительность. Хильди, правда, не была расположена уколоть его еще раз. На лицо ее будто набежала тень.

- Очень одиноким, должно быть. Мы всегда стараемся держаться вместе, компаниями, ведь так легче… а он всю жизнь прожил среди цивильных и боялся, что кто-то узнает.

Разговаривая с Хильди, надо быть ко всему готовым - это Бертран достаточно для себя уяснил. А к тому, что при этом можно обстоятельно обсуждать то, что иному человеку могло показаться в лучшем случае сюжетом фантастической книги, он привык и подавно.

- И все же он решился передать кому-то свои умения?

- Не совсем по своей воле. Так уж принято, что мы передаем то, что знаем, по цепочке - от одного другому, потом третьему, четвертому, пятому… так нужно делать, чтобы знания не потерялись. А вокруг него не было никого из наших. Перед смертью он отправил все свои записи моей бабушке - единственной, у кого они не пропали бы. Иначе бы их точно нашел кто-нибудь, кому их видеть не следовало.

- Получается, он и стал вашим учителем? При этом вы никогда его не видели?

- Получается, так, - согласилась Хильди без особой горечи. - Но, знаете… по тому, что мы оставили после себя, можно судить о нас даже лучше, чем по тому, что мы делали при жизни. В этом смысле я с ним достаточно близко знакома.

Она старалась говорить оживленно, не подавая виду, что накатившая на нее грусть не оставляет ее, и Бертран не мог оставить это просто так. Свернув с дорожки, они подошли к самому краю пруда - скорее даже, лужи, в самом глубоком месте которой воды было чуть выше колена. Когда-то, как он помнил, проигравшие спор должны были погрузиться в воду с головой - и сделать это было не так уж легко, а вынырнуть потом на поверхность, не оказавшись облепленным с ног до головы взбаламученным со дна илом, невозможно и вовсе. Вспоминая еще кое-что из моментов своей юности, Бертран быстро нашел на берегу подходящий камень, а затем, согласно застарелой, но не забытой привычке, отправил его “лягушкой” по недвижимой глади воды. Тот понесся вскачь, оставляя за собой след из колышущихся, разбегающихся кругами волн; Бертран насчитал семь или шесть “лягушек”, весело заметив про себя, что выучка его оказалась долговечнее и вернее, чем многие многие вещи и люди из его жизни.

- Ого! - Хильди как будто разом забыла о том, что вызывало ее меланхолические раздумья. - Как вы это делаете?

- Это просто, если иметь достаточно практики, - заметил Бертран небрежно, пытаясь вспомнить, доводилось ли ему производить на женщин впечатление каким-нибудь еще более нелепым образом. - А у меня в вашем возрасте ее было достаточно. Неужели вы никогда не пробовали?

- Нет! - глаза ее горели - кажется, она была полна решимости наверстать упущенные возможности.

- Чему только учат сейчас в главном университете страны? - поддел ее Бертран, находя у себя под ногами еще один камень, отряхивая его от налипшей земли и вручая ей. - Может, из меня учитель неважный, но я вам покажу…

Так они провели следующие четверть часа - запуская камни по воде и хохоча, как дети, когда у кого-то из них получался особенно удачный или особенно неудачный бросок. Вокруг царила занявшаяся весна, ее вездесущая свежесть одновременно будоражила и успокаивала, заставляла наконец растаять тень мрачного напряжения, что с самого утра - когда вышел номер “Пчелы”, - преследовала Бертрана и не желала его отпускать. Теперь он чувствовал себя так, будто очистился, окунулся в чистую воду, смыл приставшую к нему тину и ил - сердце забилось чаще, стало легче дышать и жить, даже думать о сегодняшней встрече с Патрисом и всех остальных делах.

- Какое классное место, - высказалась Хильди, когда их импровизированный урок кончился (к слову, она оказалась способной ученицей и смогла под конец запустить камень по цепочке из трех, а то и четырех “лягушек”), и они присели передохнуть на обшарпанную скамейку недалеко от кромки воды. - Странно, что я раньше о нем не знала.

- В городе его не особенно любят, - заметил Бертран. - Вы разве не помните это из курса истории? Тридцать лет назад в этом пруду нашли труп…

Это он тоже помнил - в тот день они с приятелями, как обычно, решили прогуляться после занятий, но наткнулись на непроходимую стену из полицейского оцепления. Бертран видел, как несли куда-то тело в черном полиэтиленовом мешке; видел переговаривающихся о чем-то детективов, одинаково строгих и заспанных; видел журналистов, осаждающих место происшествия - каждый из них пытался проскользнуть мимо полицейских, сфотографировать что-нибудь из-за их плеча или локтя… действительно, все равно что пчелы у особенно сладко пахнущего цветка.

- А, да, - Хильди наморщила лоб: видимо, эти события в ее понимании относились к “настоящему”, а, значит, плохо стоили того, чтобы помнить их в подробностях. - Кажется, кто-то из тогдашних министров…

- Ферзен, министр внутренних дел, - уточнил Бертран. - Самоубийство. Вышел на середину пруда и пустил себе пулю в лоб. Сколько помню, все газеты об этом писа…

- Разве?

Прежде чем он мог бы ее остановить, Хильди поднялась на ноги и пошла обратно к пруду. Бертран, впрочем, и не пытался ее задерживать - просто двинулся за ней, желая увидеть, что она будет делать. Снова холодало, поднимался ветер, растрепавший ее волосы, норовящий сорвать шляпу Бертрана у него с головы, заставивший деревья содрогнуться, а воду - пойти мелкой рябью. Не обращая на это внимания, Хильди присела на колено, протянула руку, коснулась поверхности пруда кончиками пальцев - Бертран видел, что глаза ее закрыты, а выражение лица выдает крайнюю сконцентрированность на чем-то, что он сам не мог увидеть или почувствовать. Хильди будто вслушивалась одновременно в себя и в то, что происходит вокруг; так продолжалось несколько секунд, а потом она резко встала и обернулась к Бертрану.

- Не думаю, что все так и было.

- Правда? - сердце у него горячо и тревожно стучало, и он подступился к ней, встретился с ее твердым и горестным взглядом. - Почему?

Она секундно посмотрела на пруд - он видел, что смотрит она с жалостью.

- Вода все смывает, Бертран. Любой, самый страшный след можно в ней растворить. Но самоубийство… это крайнее отчаяние, это боль, которую нельзя описать, нельзя объять, нельзя умалить или унять, нельзя вообще ничего с ней сделать. Она остается надолго. Но здесь ее нет. Я думаю, тот человек… в пруд он попал уже мертвым.